Теперь ему и в самом деле стало казаться, что он видел Варю, когда отправлялся на фронт. Никто его тогда не провожал, не было родных и настоящих знакомых. Только букетик да нежное девичье лицо оставались в памяти с того дня.
— Что ж это я, стерва, теперь убегаю? — шептал он, удивляясь самому себе. — Испугался грязи… Что я — не видал ее, грязь-то? По колено, по горло ходил в ней… Война… А у Вари — разве это грязь? Жрать такую грязь можно… заместо хлеба… — Вспоминались розоватый свет, чистое лицо с домашними глазами, запах меда.
Но вернуться не пускало самолюбие. Пригнув голову, Порфирий ломился вперед и вперед, тоскливо торжествуя лад собой:
— Так и надо тебе… Так… и надо.
День клонился к вечеру. Порозовело небо, и верхушки деревьев стали слабо желтеть, словно прикоснулись к ранней осени. Попритихли птицы, намаявшись за долгий день. А Петрунин все шел, все убегал от Вари, все истязал себя, как неожиданно увидел сперва смутно, а потом отчетливо широкий прогал меж деревьев, луговину, остатки изгороди, хлев с гнилой провалившейся кровлей и чем-то очень знакомую избу. Чуть дальше, в низине, журчала чисто, родниково речка.
— Это как же? — с притворным удивлением спросил себя Порфирий.
Постоял, вытер рукавом лицо и несмело приблизился к сторожке. Засмеялся тихонько. На двери по-прежнему чуть косо, как он накинул его утром, висел замок.
Петрунин вошел в избу, напился воды и, волнуясь, сел на табуретку, уронив на колени непонятно отчего отнявшиеся руки.
Виляя тонким дрожащим хвосточком, поскуливая, узнавал его и боялся щенок.
— Не бойся, — шепотом сказал Петрунин. И только теперь обнаружил, что бобик не кобелек, а сучка. Улыбаясь, покачал головой…
Лесничиха вернулась еще засветло. Вошла, медленно стянула сапоги, платок…
— Варя, — подал голос Петрунин обмирая. — Ты меня прости… — Подошел к ней. — А, Варя?.. Глупый я… И куда мне идти-то?.. Оказывается — все. Находился. До смерти.
Она опустилась на кровать и долго смотрела на него немыми глазами — постигала смысл сказанных слов. И вдруг лицо ее, до этого холодное, радостно вспыхнуло. Она закрылась ладонями и закачалась, как от сильной боли.
Порфирий ласково обнял ее.
— Варюша… — Такой нежности не было и утром. — Вот тут ты у меня! — стукнул себя в грудь.
— И всегда будем вместе? — шептала она.
— Навеки…
Начинались дни — такие, о которых, может, и мечтал Петрунин в редкие затишья меж боями. Оказалось, тосковал он в войну именно по такой, теперешней, семейной жизни…
Утрами, расставшись с мягкой постелью, они ходили купаться. Потом бежали босиком домой, грелись, готовили поесть и вдвоем отправлялись в обход.
Первые дни он не отступал от нее ни на шаг. С Варей было хорошо, как на гулянье. Она держалась теперь стройно, величаво. Лишь время от времени вдруг опускала голову и плечи, сутулилась, вроде бы старела. Но стоило только окликнуть ее, как она выходила из задумчивости, видела Порфирия и широко, счастливо улыбалась.
Потрескивали под сапогами сушняки, похрустывали хвойные осыпки, в сырых низинах поскрипывали мшаники.
— Ты лучше наступай на мой след, — встревоженно сказала Варя на самом светлом участке — в березняке. — Мины тут еще встречаются. Парнишку в том году разорвало. Так порточки и развесило по веткам…
Произнесла — и задержала шаг. Призналась шепотом:
— Не могу ходить по этому месту. Так и вижу…
— Теперь ты не бойся, Варя, — ободряюще кивнул солдат.
Зашагали дальше. Петрунин смело шел рядом, стараясь думать только о хорошем. Но, когда забывался, почему-то оказывался позади.
Варя тоже быстро забывалась и говорила уже о другом — о деревьях:
— Их надо понимать, как человека… Вот почему так? Срубят сосенку, и все вокруг сосёнки начинают чахнуть. — Оглядывалась, спрашивала круглыми глазами. Порфирий пожимал плечами. Варя распрямлялась, узила глаза в улыбку. — Не выдерживают горя. Настолько близкие, настолько родные они, что… как люди.
Продвигалась дальше, зорко всматривалась сквозь толпу деревьев, хмурилась.
— А то бывает так. Спилишь перестой, очистишь место, и все вокруг лесинки начинают набираться силы…
Неожиданно ойкнула, остановилась. Даже чуть попятилась назад. Порфирий тоже попятился.
— Где?!
— Слышишь? — прошептала Варя, опираясь о его плечо. — Словно человека…
Где-то размеренно тюкал топор. Порфирий засмеялся.
— Тише! — зашипела Варя. И прикрыла глаза, определяя точное место порубки или даже вспоминая дерево, которое отзывалось на каждый удар слабым, но протяжным — от корня к верхушке — стоном. При этом Варя тоже вздрагивала. — Нет, не в делянке. Семенную сосну… Ну, поймаю! — воскликнула она, срывая ружье.
Стук как-то разом прекратился. Вкрадчиво, по-мышьи заскребла пила.
— Ты не ходи, не надо, — обернулась Варя. — Там ругаться будут, и вообще… Ты лучше посиди на пенечке. — И шагнула в чащобу.
— В случае чего — крикни! — бросил ей вдогонку Порфирий.
Он немного прошел за ней следом и увидел, как совсем недалеко качнулась синеватая, густая, будто грозовая туча над бледно-зеленым разнолесьем, сосна. Накренилась в сторону Порфирия, скрипнула, треснула волокнами, прошумела в воздухе игольчатой листвой и тяжело, со вздохом рухнула на землю. В лицо ему метнулся ветерок.
«Ее могло убить!» — опомнился Порфирий и побежал навстречу все тому же упругому ветру. Но не достиг и вершины упавшего дерева, как услышал суровый, с хрипотцой, Варварин голос:
— Молодец ты, дедушка Ваня! И ты, бабушка Глаша…
Порфирий осторожно раздвинул ветки. За ярким, как солнечная лужица, пнем стояли рядом старик и старуха — оба темноликие, скрюченные, словно иссушившиеся корни. Испуганно глазели на лесничиху. А она стояла, по плечи засыпанная лапником. Платок ее свалился с головы, и Порфирию было видно, как на расцарапанном ухе под мочкой нарастала кровяная капля. Выросла в красную сережку, задрожала и оторвалась.
— Ай, родимец ты мой! — радостно воскликнула старуха, всплеснув руками. — Напугала как, Варюшка… — И осуждающе, по-матерински: — Вить могла попасть под самую середку!
— Технику… эту… безопасности не проходила, — рассудил старик, зачем-то пряча за спину пилу. — Не здорово ушиблась? Ась?
— Молодцы, товарищи Кулигины, — с прежним гневом продолжала Варя. — До чего докатились. До воровства! — Выбралась из-под сосновых лап, подошла к поникшим старикам. — Что, дедушка Ваня? Бабушка Глаша? Чего молчите?
— Кровь у тебя на ухе, — угрюмо пробурчал старик. — И не воровали мы, а так… Взяли и спилили. На матицу.
Порфирий усмехнулся, понимая старика. «Ну, оштрахуют тебя, как до войны, на стоко-то рублей — и все. А если по закону покупать, оно тебе дороже обойдется. Опять же — волокита. К тому надо за справками, к другому, третьему…»
— Может, подорожничек сыскать? — пропела бабка, глядя на лесничиху. — Али молочком сполоснуть от Рогатки? — И мотнула головой в сторону давно не езженной дороги. Там, жадно обгладывая кочки, паслась запряженная в дроги ребрастая корова. — Рогатка! — умильно подтвердила старуха, заметив, что Варя так и вытянулась, разглядывая старую безрогую скотину. — Вспомнила, милая, вспомнила! Ейным, ейным молочком отхаживали тебя, дочка, в лазарете!
— Всех раненых, считай, она тогда спасла, — вздохнул старик, вытирая шапкой вспотевшее лицо.
Старуха развязала под впалым подбородком мешочного цвета платочек, вытерла взмокшие глаза:
— Лечебное было молочко. Может, нацедить в бутылочку?
— Корову мучаете, — прошептала Варя. Порфирий слышал: — Ой вы, Кулигины родные! Ну зачем же вы так, а?