Отправляясь в обход, она чуть не молилась, шептала еще влажными счастливыми губами:
— Дай-то бог не встретить нынче нарушителей! — И обязательно встречала. Ругалась, составляла акты, а потом, с каждым днем все отчаянней, плакала.
Петрунин сам переживал. Ему было жалко и Варю и порубщиков с окрестных, землянка на землянке, деревень. Его бы воля — все отдал бы людям: леса, луга, глубокие озера. Надо что — бери!..
Поделился этой мыслью с Варей. Растрепанная, с заплаканным лицом, она долго не могла понять:
— Это как же так — «бери»? — Улыбнулась ласково: — Добрый ты, Порфирий. Думаешь: все люди как Кулигины, которым и надо-то всего на матицу. Но ведь есть еще и такие, как… Ну, ты знаешь. Паразиты, в общем. Дай им волю, хапанули бы весь лес.
Петрунин с ней особенно не спорил. Главное было — успокоить ее, обцеловать, и тогда она делалась простой, понятной, лучше всех на свете. Лучше всех…
В те яркие дни, когда все росло, спешило создавать потомство, люди только-только устраивали жизнь. Из окрестных деревень и даже с льнозавода, который находился далеко, приходили в сторожку посетители. Не за лесом — специально за Порфирием. Приглашали к себе, разрывали на части, обещая золотые горы за пару свежих, еще не изломавшихся рук.
Особенно старалась председательша, та, которая сулила бабке Глаше трактор. Вбежала в избу словно угорелая, уставила в Порфирия глаза и засмеялась странно. Ей дали воды.
Председательша сидела на табуретке, беспрестанно пила воду и все смотрела, смотрела на солдата. Ему стало не по себе.
— Вы уж простите меня, дуру, — грустно улыбнулась она. — Сказали давеча: твой, мол, муженек в лесу живет с лесничихой… С Варварой то есть… — Она повернулась к Варе. — С тобой, мол… Ну, я и бегом. По дороге прошлое припомнила, как мы с Леней жили до войны чудесно. За что такую, думаю, измену он мне сделал?!. А увидела вас, — она повернулась к Порфирию, — и снова поверила. Убитый Леня мой, не возвратится… — Помолчала скорбно. — А вы похожи с Леней, это правда…
Потом она встала, смахнула брызги с мужской, заправленной в юбку рубашки, прищурила черные глаз, и принялась расхваливать колхоз, вернее, то, что будет там в ближайшем времени.
— Строить надо, строить да строить… Вот бы вы, — простите… вас по имю-отчеству… Вот бы вам, Порфирий Иннокентьевич, в колхозе поработать! — Голос ее постепенно теплел, просьбы становились все настойчивей.
Порфирий заметил, что рубаха на ней сидит плотно, в обтяжку, а на груди так и вовсе готова распороться. Хмуро отвернулся и в открытую привлек к себе поближе Варю.
— Нет, я от женки никуда. В лесу с ней остаюсь.
Слышал, как осторожно старается выбраться из его объятий Варя — такая стесненная, страдающая от избытка тепла, что вся сгорала.
Председательша тоже покраснела. Насупила брови:
— Так ведь тут не больно далеко. Ночью с этой… с женой, а днем в колхозе поработаете. Нормально.
— А у Вари время не нормиронное! Понимаете? — озадачил председательшу Порфирий. И, пока она думала, добавил: — Уходу требует жена, защиты!
И председательша молча отправилась домой.
Варя отстранилась от Порфирия, спросила робко:
— Зачем из-за меня так убиваться? Стосковался ведь-по делу, вижу!.. Так и будешь ухаживать за мной?
— Буду! — твердо отвечал он.
Варя чуть не плакала от счастья:
— И за что мне такое привалило? Господи!..
Шло время. Жить на Варину получку было, прямо сказать, тяжко.
— Охотник я, Варюша, — совестливо признался Порфирий. — Вольный. Никакой там не крестьянин, не рабочий… — И просил ласкаясь: — Дай ружье. Кроме травок и мясо нужно, убоинка.
Варя отвечала:
— Не положено. Ой, что ты! — пугалась она. — Не обижайся, родной. Нельзя… А насчет работы — так научишься. Можно и в лесу. К заготовителям.
Скорбела, заметив его грусть. Не догадывалась, что предлагала не столько трудоемкую, сколько нудную для его души работу.
— Дай, — продолжал он настойчиво просить. — Горит вот тут! — стучал по груди. — А потом — и Бобу эту (так он в шутку называл щенка) натаскивать надо под ружьем. Ну хоть на часок!
И она в конце концов сломилась.
Пока он ходил по редколесью, Варя лежала, уткнувшись головой в подушку. Ей можно было спать в любое время, потому что работа лесника хоть днем, хоть ночью…
А убоинки не было. Редко-редко подымались далеко, недосягаемые для выстрела тетерева. Раза два промелькнул меж деревьев выгоревший на солнце русак. Даже утки на заглохших прудах не подпускали так, как до войны.
Печаль, пустынность почувствовал Порфирий, а тут еще одноногий мужичонка, молодой, но похожий на дедушку Ваню, ехидно так, с ухмылкой, вопросил:
— И не совестно тебе с ружьишком-то расхаживать?.. Люди руки отрывают, работают, а ты… Как паразит, присосался к человеку!
Хлестнул словами да еще стоит. Что, мол, сделаешь со мной, хоть у тебя двуствольное ружье! И не мог Порфирий ответить инвалиду. Отнялись руки, язык.
Только и смог — пошевелить ногами, повернуться и уйти куда подальше. Брел, ломая свежие побеги, желая одного: найти сохатого, убить, выместить на нем досаду и, притащив гору мяса, подумать о дальнейшей жизни…
Но того взбесившегося от одиночества лося он так и не встретил. Вернулся в избу с пустыми руками.
— Вот и хорошо! — неожиданно обрадовалась Варя. И просила ласкаясь: — Не надо больше ходить, Порфирий, а?.. Брось эту охоту!
— Как мне тогда? — прямо сказал он. — Больше ничего и не люблю.
— А ведь любишь красоту?
— Чую, да.
— Вот и сходил бы завтра к старшему лесничему. Он поймет. Он тебе найдет работу. Хотя бы на место «святого» — объездчика нового, в тележке… Тот был… а этот еще лучше. Только о себе и думает, только о себе…
До вечера и после, всю ночь, говорили, говорили о — будущей жизни. Никогда еще Порфирию не было так хорошо. Может, только во сне ощущал такую легкость. Впереди было все, до самой смерти, ясно. Завтра он отправится в контору и попросит работу объездчика. Работа эта подойдет Петрунину. Свободная, без норм. Опять же — рядом с Варей, в случае чего — он дома.
— Хорошо будем жить, по-простому, как деды! — шептал он ей теплые слова. — Запруду сделаем, уток разведем. Домашних…
— Ну их! — радостно смеялась Варя. — А то речка замутится. Мы лучше с тобой книжек понакупим, в техникум лесной определимся. На заочное. У тебя много классов?
Порфирий прокашлялся:
— Не шибко… Зато голова незабитая. — Помолчал задумчиво и объяснил: — Сызмальства деду помогал, замест собаки бегал за подранками. А то — за яйцами грачиными лазил, будто кошка. — Засмеялся, довольный. — Все бы как я — и книжки б не понадобились… Не перечь, не перечь муженьку… Варюша…
На следующий день, спозаранку, все еще легкий и радостный Порфирий шел к далекой конторе лесничества. Шел и видел себя на месте старичка. Не в таратайке, — нет — верхом на лошади. Красивый, быстрый, а главное — толковый…
Вон пенек на Варином обходе. На пеньке клеймо чернеется: «СП». Самовольная порубка, неприятность. Жалко Варю…
А вот еще один, свежий, неактированный. В двух шагах от него — муравьиная куча. Мирно копошатся муравьи…
— Ну и народ! — возмущается Порфирий останавливаясь. — Хоть бы Варю пожалели, ей за порубки отвечать…
Взял рогастый сук, уперся им в кучу, как в копешку, — и надвинул ее на пенек. Завалил шевелящимся сором порубку, отряхнул с запястий и даже с шеи яростно жалящих муравьев, собрал еще не высохшие ветки и вынес их в мокрую воронку. «Вот так бы всем — по-человечьи. Сделал свое дело — прибери…»
В другом месте пень был высокий. Видать, порубщик поленился нагибаться. «А мог бы под самую сурепицу! — укорно рассуждал Порфирий. — Да землицы бы-сверху набросал. Невежа…»