— Но ты так недолго жил в Варшаве.
— Да, недолго, Лиза. Два года учебы в университете — а там война, эвакуация далеко, в Казань. В Казани я и доучивался. Потом — первая служба в Самаре. Год я там учительствовал, и вдруг — революция… И занесло нас еще дальше, в Томск, в Омск. Ах, Лиза. Лиза, ты представь себе, какая это мука… Чужая школа, чужой язык и традиции, а ты как немой, не можешь сказать и слова на своем родном польском языке и только внутренне сжимаешься. У русских прекрасный язык, дай бог каждому! У них великое искусство. Это требовало к себе внимания. Пушкин, Лермонтов, Некрасов — ими невозможно было упиваться так свободно, как Шекспиром или Гейне: мешал страх, что поддамся. Мучила мысль, что, увлекаясь ими, как бы умаляешь значение наших трех великих национальных поэтов, что в этом увлечении чужим искусством кроется соглашательство, потому что ведь язык русский — язык наших покорителей, которые его насильно прививали нам для того, чтобы убить наш. Но Толстой, Достоевский, Горький… Какой соблазн, какая мощь, волнующая душу! Нет, нет, говорил я себе, надо поскорее откреститься от чар чужого духа. Прочь, прочь, в Азию! Смешно, не правда ли? Где же тут кончается самозащита и начинается ханжество?
— Не знаю, Лешек. Я окончила только шесть классов и не всегда могу понять твои мысли. Иногда я боюсь, что тебе будет скучно со мной. Слишком я глупа для тебя.
— Ах, Аннелиза, да будет благословенно певучее имя твое! Ты первая женщина узревшая во мне мудреца.
— Уж ты меня прости, я думаю всегда о самых обыкновенных вещах. Но скажи, Лешек, если ты так тосковал по Варшаве, почему же ты не уехал из Харбина? Было время, когда поляков даже призывали вернуться на родину. Ты же мог подать заявление.
— Я и подал. Но знаешь, что сказал мне консул? «Господин учитель, в Польше вы будете одним из множества рядовых школьных работников, а здесь, на Дальнем Востоке, вы комендант последнего редута». И убил он меня этим редутом. Боже ты мой, — комендант! Володыевский в Каменце, так сказать. Меня всегда манили звездочки на погонах, а тут сразу — комендант! Это же по чину, кажется, не ниже, чем майор! И Харбин — последний наш форпост, тут наша гимназия, молодежь надо уберечь от того, что ей грозит… Кто-то должен же этим заняться, так почему бы не я, раз жизнь все равно проиграна? А проиграна она потому, что пошла не по своему пути и основана была на фальши.
— Моя тоже. Я никогда не любила рояля, а стала учительницей музыки. Я «ставила руки» ученикам, заставляла их играть гаммы и этюды, а в сущности…
— А в сущности для тебя концертным залом была кухня.
— Ну да, я очень люблю стряпать. И детей обожаю. В молодости я всегда мечтала иметь мужа, дом и четверых детей.
— «По дочке в каждом уголочке…» Нет, Лиза, я вовсе не смеюсь над тобой. Это я так, дорогая, а в душе грущу, что мы так поздно встретились с тобой в этом лесу, и место встречи нашей — этот балаган.
Огонь погас, но от согретых его дыханием веток лиственниц и елей все еще шел терпкий винный запах. И, быть может, этот запах осени навеял молчание. Коропка и Лиза, прижавшись друг к другу, прервали свой диалог на этих словах — «так поздно».
Если говорить о грузе неосуществленных стремлений, то в этом они были равны, хотя ему было сорок шесть, а ей на десять лет меньше. Все же остальное они переживали по-разному, — настолько различны любовь женщины и любовь мужчины, оттенки их чувств и восприятия.
Скоро вернулись Виктор и Тао, неся на палке кабанчика.
В суете и хлопотах Лиза и Коропка забыли о своем душевном смятении, вызванном беседой в шалаше. Тао требовала, чтобы все громогласно восторгались, — ведь это был первый убитый ею кабан. И они восторгались: ах, какой красавец! И какой жирненький! Неужто она сама его убила? Виктор подтвердил, что почти без его помощи. Когда стадо, ими выслеженное, поднялось с места и галопом помчалось за маткой, Волчок поймал за ногу молодого кабанчика. Но раньше, чем Виктор успел настичь его, кабанчик вырвался и неожиданно побежал в наветренную сторону, где стояла Тао. Волчок его снова схватил, но кабан, увидев Тао, сделал еще одно последнее усилие и побежал дальше с висевшей у него на хвосте собакой. Тао ударила его прикладом по голове, и он упал. Тогда она схватила его за уши, придавила коленом и держала до тех пор, пока не прибежал Виктор с топором.
— Иисусе, Мария! Он же мог тебя разорвать.
— Нет, слишком мал. А укусить мог, но я его сжимала изо всех сил и думала только об одном — как бы не выпустить уха.