Лунным серебром отливали склоны и горные потоки. Холодный ветер ночи бил в лицо, а человек на перевале все стоял, напрягая слух и зорко вглядываясь во мрак, пересеченный впереди светлой вогнутой линией — словно кто бросил раскрытые клещи на самое дно котловины. Это блестело вдали недоброе озеро Цзинбоху.
Партизан поднял руку, махнул ею — и вот из покрытой тенью глубины седловины стал выползать на лунный свет длинный караван.
Шли люди, одетые, как этот седой на перевале, только на головах у них были платки. Шли, согбенные под тяжестью мешков и рюкзаков и, видимо, утомленные долгим переходом.
Они шли мимо седого партизана, а он словно проверял или пересчитывал их. Пятнадцать товарищей, носилки с раненым, два мула… На одном муле ехал тучный мужчина, на другом-девочка, почти ребенок. У обоих лица завязаны. Замыкали шествие девушки с винтовками. Три девушки.
Седой свистнул, и караван остановился.
Тогда он подошел к переднему мулу и снял повязку с всадника. Открылось мясистое, обрюзгшее лицо, пенсне в золотой оправе, окладистая борода, напоминающая об Ассирии или Магомете.
— Прошу, господин доктор, — сказал седой по-китайски.
— Спасибо, — отозвался толстяк и с неожиданной легкостью соскочил с мула.
Он присел раз-другой, выбрасывая вперед попеременно то одну, то другую ногу, — казалось, он собирается пуститься в пляс с присядкой. Но тотчас выпрямился и, поправляя плечевой мешок, пошел к носилкам.
Среброголовый тем временем снял повязку с глаз маленькой всадницы на втором муле. Это была девочка-подросток в скаутской форме.
Перекинув ногу через седло, она соскользнула с мула и при этом чуть не столкнулась с вооруженными девушками, шедшими в арьергарде. Они остановились как вкопанные. С минуту эта городская девочка и партизанки молча стояли лицом к лицу. Завшивевшие куртки, стертые в кровь, наболевшие ноги, гордая суровость людей, идущих на гибель, а напротив — скаутский галстук, крестик с вырезанной на нем лилией, аксельбант на левом плече, а в глазах — детский жадный интерес ко всему новому, незнакомому…
В глазах партизанок, устремленных на девочку, не было вражды, но они смотрели на нее словно из какой-то дальней дали, безмерно чуждой, непостижимой, как сияние иных миров, скрытых в звездном мраке над их головами.
Они не нашли для этой гостьи из чуждого мира ни слова, ни улыбки. Молчали.
И девочка отвернулась. Бросив поводья на луку, она поспешно — пожалуй, слишком поспешно — отошла к бородачу, стоявшему на коленях у носилок с раненым. Человек на носилках, видимо, был ранен тяжело и, судя по перевязкам, в грудь и плечо.
— Ну что, товарищ Багорный? Узнаете меня?
— Узнаю.
— Значит, все в порядке, — обрадовался бородач и тут же повторил свои слова по-китайски Среброголовому.
— А тебя кто звал сюда? — бросил он затем по-польски подошедшей к нему девочке в скаутской форме.
Эти польские слова, вмешавшиеся в китайскую и русскую речь, прозвучали так неожиданно, что раненый удивился.
— Вы поляк?
— Да.
— Как странно…
— А почему странно?
— Один поляк меня спас, другой лечит… Много тут, видно, вас, поляков…
— Много, дружище, много. Вот починю вас, так сможете опять приняться за нас, буржуев. Чтобы нас стало меньше.
— Шутник вы, доктор.
— Ба, такова жизнь… Ну-ка, проглотите эту гадость! А теперь вот это! — Доктор подал раненому какие-то пилюли, потом бутылочку. — Выпейте примерно ложки две. Столовые, как пишется в рецептах… Да, да, жизнь… Знаете, что о ней сказал поэт?
— Для нас вовсе не пустая.
— Ладно, поправитесь, бог даст, тогда видно будет. А пока глотайте! Сейчас вы уснете спокойно, сном счастливым, как человек в бесклассовом обществе… Честное слово, Тао, я тебе сейчас уши надеру! Уйдешь ты отсюда или нет?
— Дочка? — спросил раненый.
— Дочка. А характером — настоящий мальчишка.
— Почему это вы ей дали китайское имя? Тао… Это ведь по-китайски персик?
— Персик и есть — разве не похожа? И притом по матери она китаянка. Взгляните на ее мордашку и убедитесь.
Дочка по имени Тао стояла очень спокойно, пока отец, почти дотрагиваясь пальцами до ее щек, объяснял, что и оттенок кожи у нее типично китайский, и лицо круглое, как луна, и брови с разлетом вкось, и ротик крохотный. Зато глаза — настоящие польские, большие, синие, как васильки. И носик прямой.