Говоря это, он смотрел на свои ступни. Потом попросил подать ему карабин. Ему принесли штуцер Тао.
Опираясь на него, Багорный появился в светлом прямоугольнике раскрытой двери. Но, выйдя наружу, опустился на землю и пополз к краю террасы. Там он лег, держа ружье наготове.
Люй Цинь даже причмокнул от удивления: вот это настоящий шоулин! А Лиза бросила кухонный нож. Смешно идти с ножом на японцев! Да и к чему, если Багорный на страже?
Наступила тишина. В ранних сумерках отблески заката горели на темной коже летной куртки. Распластавшийся на земле Багорный казался еще больше, лежал, как огромная саламандра, стерегущая долину.
Из окопа наверху шел к ним Сан-пяо.
— Что случилось? В кого ты стрелял?
Оказалось, что в тигра. Коропка неплотно закрыл дверь конюшни, лошадь и мул вышли и бродили за речкой, ища траву под растаявшим снегом. Прогулка эта продолжалась довольно долго. Когда Сан-пяо опять посмотрел в том направлении, он уже не увидел ни лошади, ни мула. Стал искать Лентяя, так как мул пасся поближе. Потом Дракона. И заметил вдруг, что еще безлистные ветви багульника как-то странно шевелятся, словно их трясет кто-то. Увидел зад какого-то зверя. Не сразу сообразил Сан-пяо, что это зад тигра — у него не было хвоста. Выстрелил — и тут Бесхвостый Ван ушел с остатками лошади в лес.
Сан-пяо выпалил в него еще дважды, но тигр был уже далеко, да и кусты его заслоняли. Впрочем, неизвестно — может, и попал.
Уже совсем смерклось. Вернулся Виктор с собаками. За ним шли и остальные — Эр-лянь, Чжи Шэн, Швыркин, Коропка. Тигра они не догнали. Нашли только место, куда скрылся Бесхвостый с убитым Драконом, слышали даже рычанье, но лезть в такую чащу и в темноте драться с тигром было нелепо. Даже собаки этого не захотели.
Возбуждение и темнота помешали людям заметить, что Багорный, разговаривая с ними, стоит без костылей.
— Ну, значит, можно идти домой. Мула уже заперли, Эр-лянь остается караулить. Пошли!
Багорный сказал это так просто, как будто ходил не хуже других, и зашагал к дому.
Там Лиза уже зажгла лампу. Из открытых дверей луч света упал на него — и все увидели, что он, слегка опираясь на штуцер, идет осторожно, как босой по камням. Перешел через всю комнату и плюхнулся на скамью у стены.
Люй Цинь поднес к его губам маленькую кожаную фляжку, которую всегда носил за пазухой. Багорный сделал глоток-другой и задышал хрипло, а руками так судорожно уцепился за край стола, что пальцы его дрожали от напряжения. Ладони у него словно кипятком ожгло, на шее выступила похожая на ожог багровая полоса. Казалось, Багорного окунули в свекольный сок. Лицо побагровело, на лбу выступил пот, на висках пиявками надулись жилы.
— В голове гудит?
— Гудит.
— Поясницу ломит?
— Здорово ломит.
— Это в тебе два начала мирятся. Будешь здоров. Теперь тебе покой нужен.
Чжи Шэн и Сан-пяо взяли его под руки и почти внесли в клетушку, служившую ему спальней.
Все были потрясены. Хотя Люй Цинь уверял, что он этого ожидал, ибо целебные источники должны были вернуть Багорному здоровье, а под конец и корень жизни, женьшень, сделал свое, людям это выздоровление казалось чудом. Даже Швырки поддался общему настроению.
— Сами знаете, я его не выношу. Но и он человек, бог с ним!
— А знает ли Ашихэ? — спохватился вдруг Виктор, озираясь кругом.
— Ашихэ? Да куда же она делась? — удивилась Лиза.
Действительно, Ашихэ обедала с ними два-три часа тому назад, когда раздались выстрелы. Но потом…
— Хамы! — вдруг крикнул сверху Алсуфьев. Он все время преспокойно восседал на печке, болтая ногами. — Хамы, на колени. Стаивали на коленях и короли, и от этого корона у них с головы не падала.
Все замолчали, пытаясь угадать, в каком сегодня состоянии этот сумасшедший, спокойном или буйном, и в тишине неожиданно донеслись сюда удивительные звуки — чей-то тоненький голосок, едва слышная жалоба.
За стеной плакал ребенок.
Виктор и Лиза чуть не столкнулись в дверях. Виктор пропустил ее вперед.
— Иди, ты лучше знаешь, что делать, — и остался один на пороге темной спальни.
Через верхнее окно свет из кухни падал на кан, где лежала Ашихэ. Лиза наклонилась к ней. Виктор слышал их прерывистый полушепот и стук собственного сердца.
В смятении чувств, в страхе за Ашихэ — что это, роды или выкидыш? — он вдруг ощутил в судорожно сжатой руке свой согнутый большой палец. Совсем как когда-то в детстве! Он словно снова был маленький мальчик и, стоя за дверью, ожидал, когда ему покажут убранную елку или когда отец позовет его к себе в «контору». На рождестве дверь распахивалась сразу, легко, смазанная отцом к празднику. И, жмуря глаза от блеска свечей и золотых нитей на зеленой елке, мальчик переступал порог, прижимая к груди загнутый «на счастье» большой палец. Входил — и встречал праздничное сияние сочельника, запах хвои, улыбки, сулившие какой-то чудесный сюрприз. А в дни расплаты дверь открывалась со скрипом и неохотно пропускала его в комнату, которая называлась конторой. Там отец, отсчитав лесорубам даянами, сколько кому причиталось, ожидал теперь его, Виктора (мать называла это экзекуцией и не хотела при этом присутствовать). «Ну-с, что ты там снова натворил, Бибштек? Говори!..»