китайский язык — хорошо
японский…
На этом слове ее большой палец задержался, и она облегченно вздохнула, как человек, которому дано все, о чем он просил.
Сын все еще поддерживал ее, намереваясь осторожно уложить на траву и сделать перевязку. Вдруг Яга, стоявшая у его ног, подняла морду и завыла. И в этот миг Виктор почувствовал, что тело матери отяжелело и стало неподвижным в его объятьях.
Едва лучи солнца с пылающего неба коснулись зеленого лесного океана и растопили лиловые тени, едва над водами Муданьцзяна, сбегавшего с гор в долину, закурился туман и в тайге азалии расправили ветки, раскрыли вечерней росе чашечки своих цветов, — с верхушки серебристой ели, убранной малиновыми шишками, раздались переливчатые звонкие трели. Казалось, там кто-то ударяет раз за разом по одной-единственной туго натянутой струне и затем, выждав немного, вторит этим звукам на флейте.
Наступала ночь, и заводил свою песню цаоэр.
Наступала ночь, и надо было где-нибудь укрыться.
Юноша пошел вперед, держа мать на руках. Осторожно ступая, стал подниматься по ступенькам, высеченным кем-то в скале. Поднявшись наверх, опустил свою ношу на землю. Сел. Охрипшая, дрожащая Яга легла подле него.
А цаоэр все пел о недожитом, о неосуществленном…
Мать была миниатюрная, золотоволосая, родом из чудесных Скерневиц. Чем были так хороши эти Скерневицы, она никогда не умела толком объяснить. Но, по ее словам, там все было прекрасно: и земля, и люди, и небо. Ну, попросту чудесно! И все польское, даже воробьи чирикали по-польски.
А в Маньчжурии маленькой женщине всё казалось чужим, холодным и немного страшным. Так было с первой минуты, когда их, Завадских, высадили на перрон в Харбине вместе с толпой других беженцев из Польши на третьем году мировой войны.[2] Так казалось ей с первого взгляда на этот город. Здесь русских было больше, чем в Скерневицах, но все вокруг китайское, такое чужое и непонятное, что ее одолел страх. И даже после того, как она прожила в этом краю более двадцати лет и здесь стала Домановской, ее все еще многое пугало, она сжималась вся, как та четырнадцатилетняя Мартуся Завадская, что глядела когда-то на мир из-под большого деревенского платка. Глядела и дивилась тому, что здесь на людях ездят, что полицейский хлещет желтолицего, как в Польше и лошадей не хлещут, что на плывущих по реке пароходах со всех сторон стоят заслоны из мешков с песком, чтобы из-за них обороняться от хунхузов, а в привокзальном ресторане грязные оборванцы бьют зеркала и хрусталь и потом платят хозяину намытым в тайге золотым песком.
Отец Мартуси работал на железной дороге. И там же работал Адам Доманевский, годом моложе его. А до того Адам звенел кандалами на каторге. Угодил он туда за то, что боролся за свободу Польши и состоял в партии «Пролетариат». Чего хотел этот «Пролетариат», Мартуся так и не поняла толком. После каторги Адам Доманевский отбывал ссылку. Жил не так уж плохо, кормился охотой в забайкальской тайге, а позднее стал работать на Китайско-Восточной железной дороге, и тут дела его пошли совсем хорошо, он даже домик себе построил.
Они поженились. И никто из поляков-эмигрантов здесь, на Дальнем Востоке, не венчался так торжественно, как они! Об этом Марта часто рассказывала своему сынку, да и все в Харбине помнили этот день. Белый кружевной костёл осаждала толпа земляков — собралась вся польская колония, добрых две тысячи человек, так как в тот день неожиданно прибывший из Гонконга папский легат, архиепископ Де Гебриан, должен был выступить с проповедью и заодно благословить чету новобрачных. Люди теснились у красиво убранной въездной арки, на ступенях и в самом костеле, украшенном внутри зеленью, польскими гербами и хоругвями цветов Польши, Франции и Ватикана. Взволнованные, объединённые одним чувством, они слушали слова, обращённые к ним с высоты епископского престола, слова о том, что древний французский девиз «Gesta Dei per Francos» теперь должен быть изменен. «Gesta Dei per Francos et Polons»[3] — вот как он будет звучать отныне.
И люди уже не чувствовали себя заброшенными на чужбине, лишними, находили в жизни своей высокий смысл, который выше всего личного, были увлечены величием своей троякой миссии здесь, среди язычников на Дальнем Востоке, — миссией поляков, католиков и европейцев. И окончательно растрогала всех невеста в белой фате, такая маленькая, что в свои двадцать лет казалась девочкой, которая пришла с отцом к первому причастию. Жениху же было никак не менее сорока, но все находили, что он мужчина хоть куда.
Всякий раз, как Марта впоследствии вспоминала этот великий день ее жизни, кончалось тем, что она утирала заплаканные глаза и твердила свое любимое: «Ох, и глупая же я!»
2
Поляки в Харбине. «Польская колония в Маньчжурии возникла в 1897 году, когда правительством царской России была прислана первая экспедиция специалистов для трассировки линии Китайско-Восточной железной дороги. Группа членов этой экспедиции во главе с инженером Адамом Шидловским в 1898 году поселилась в Харбине. Здесь и возникла польская колония в Маньчжурии.
Число поляков, работавших на строительстве железной дороги, к моменту сдачи дороги в эксплуатацию доходило до семи тысяч. Тогда из Королевства Польского приехало очень много железнодорожников, привлеченных тем, что условия жизни здесь были лучше, чем на родине. За время с 1917 по 1920 год число поляков в Маньчжурии еще более возросло благодаря наплыву множества военнопленных (поляков из германской и австрийской армий), освобожденных из лагерей на территории Забайкалья и Амурского края.
Однако уже в 1921 году число поляков в Маньчжурии начинает резко уменьшаться, так как бывшие военнопленные и беженцы репатриируются в Польшу через Советскую Россию. Вместе с репатриантами в Польшу уезжает и часть ранее поселившихся в Маньчжурии работников КВЖД.
С 1935 года и до начала репатриации в 1949 году численность польской колонии в Маньчжурии оставалась почти неизменной и составляла около 1250 человек.
По данным Временного Польского Комитета, проводившего в августе 1947 года регистрацию поляков в Маньчжурии, польская колония состояла, за немногими исключениями, из людей, прибывших в Маньчжурию до 1917 года: это были в большинстве своем рабочие и крестьяне и либо сами они, либо их отцы были связаны с КВЖД. Процент старых специалистов, работавших на дороге, был ничтожен, зато довольно много было интеллигентов из рабочих и крестьян — молодых инженеров, выпускников железнодорожного политехникума в Харбине, Восточного института и местных курсов, фармацевтов, бухгалтеров, молодых учителей, окончивших польскую гимназию.
До первой мировой войны некоторые железнодорожники, пользуясь бесплатным проездом, ездили в отпуск на родину, многие там женились и привозили жен в Маньчжурию. В период между двумя мировыми войнами ежегодно несколько выпускников польской гимназии получали стипендию и уезжали в Польшу продолжать образование. И обычно в Маньчжурию они уже не возвращались.
Среди молодежи, уехавшей за эти годы в Польшу, были люди, ставшие позднее активными членами Польской Коммунистической партии, как, например, В. Иссат (его мать репатриировалась только в 1950 году), Антоний Колендо, родители которого были в 1941 году арестованы японцами в Маньчжурии и затем убиты». (Казимеж Кронковский, «О репатриации поляков в Китае», Архив истории партии.)