— О-ой!
— О-ой!
В самую лодку наползают они, седые туманы, оседая холодною росой на платье, на русой косе, на обнаженных руках одинокой Куки.
— Кто ты? — кричит она..
— Кто ты? — переливчатым хохотом хохочет с берега леший.
— Кто ты? — стонет тихо и жалобно другой береговой леший.
И опять туманы смыкаются, и только струится спокойная вода у носа челна, только неустанный коростель выводит свои грустные песни, его песни будто лязг отбиваемой косы, а сам он потерян в траве и туманах.
И крепко почиют озерные глубины, где скрыты диковинные леса, и где поют диковинные птицы. И хочется Куке спрыгнуть туда, может, там повстречает она Ивана-царевича.
«Рассказы» т. 1, 1912 г.
Идиллия
За стеною пробило восемь часов.
Валерий вытянулся и проснулся. Мельком взглянул на клавиши ремингтона на столе, потом заинтересовался узором обоев. Преуморительные кружки — голубые и красные; как звенья цепи… А в середине черные точки.
Однако, холодновато: проклятая хозяйка, вероятно, вместо дров кладет в печку свои сорокалетние мечты. Негодная баба.
У Валерия похолодел кончик носа, а ноги — как две ледяшки.
Стал искать носки, — не находит. Не на стуле ли? Нет: юбка, штаны, кофточка, лиф и жилетка, а носки бесследно исчезли.
— Неужели под кроватью?
И вдруг взор Валерия останавливается на единственном украшении комнаты — портрете Бакунина в ореховой рамке.
— О, разбойница… Она их закинула!
Из-за рамки выглядывает заштопанная пятка носков.
— Хорошо-с!
Валерий смотрит на розоватое лицо подруги, на кудряшки темно-русой косы, и думает, что не дурно бы ее поцеловать в эти алые губки или в закрытые глаза с длинными ресницами-стрелками, но Маруся поворачивается во сне спиной к своему другу, и Валерий вспоминает бесповоротное решение.
— Хорошо-с.
Он энергично прикладывает подошвы своих ног к теплым ногам подруги, она просыпается.
Возмущенная, негодующая, разгневанная:
— Как это глупо!
— Недостойно мыслящего человека!
— Ты дурак!
И говорит голосом, холодным, как подошва Валерия:
— Издевайся! Издевайся… Я ведь слабее тебя.
Потом замолкает, смертельно оскорбленная и надменная, как средневековая принцесса.
Никогда! Никогда она этого ему не простит. Никогда она этого не забудет. Напрасно он ее принимает за какую-то самку, с которой можно все делать. Нет-с, гражданка она… Возьмет сейчас — оденется и уйдет, и ему не видать ее, как своих ушей!
— Милая! — отчаивается Валерий, — прости: ей-Богу, нечаянно; родненькая, не сердись…
Но нет, — она нема, как могила.
Совесть угрызает Валерия: что я наделал! Боже, что я наделал!
Продолжительное молчание, преисполненное терзаний.
Валерий хочет сплутовать, он говорит спокойным голосом, словно ничего не случилось:
— Какая прекрасная статья в последнем номере журнала… Гм! О синдикатах… Удивительная статья!
Но тщетно: ни звука, ни слова.
Тогда Валерий начинает задабривать разгневанную гражданку…
— Маруся, хочешь, я вычищу твои башмаки? Они порыжели.
Но нет и нет: вырыта яма, зарыто все прошлое, ласковое и сердечное. Валерий представляет себе, как одевается маленькая гражданка, как она уходит, не попрощавшись с ним, и как он становится одиноким:
«Один! Один! Ужасно ведь это».
— Не мучай меня, родная, — умоляет он, а коварная подруженька прислушивается, зарывшись кудрявой головой в подушки, и торжествует.
— «Любит, негодный, любит!»
Валерий продолжает раскаиваться, и в словах его уже неподдельное горе.
— Довольно! — решает оскорбленная принцесса, повертывается лицом к печальному Валерию и строго произносит:
— Дай укушу твое плечо.
— Милая! — радуется Валерий, мужественно расстегивая ворот рубашки и обнажая плечо, — валяй.
Грехопадение и искупление греха.
Острые зубки медленно впиваются в тело. Но сладка эта боль Валерию.
…Скоро порвется кожа и брызнет красная кровь. Валерий терпеливо ждет, крепко стиснув зубы и с сияющей улыбкой на лице.
А в Марусе спорят два человека — сердитый и ласковый, — оба живут в ее юном сердечке и вечно ссорятся между собой.
— А вот и укушу-у-у…
— Больно ему, не надо… хороший ведь он.
— А зачем обидел?
Но ласковый человек вынимает из кармана носовой платок и собирается заплакать.
— Какая злая! Какая злая… ай-ай-ай, какая злая.
Белые зубки разжимаются, на плече остается лишь ярко-красный венчик.