Она тоже вопросительно взглянула на второго «разбойника», и тот торопливо сказал:
— Моё имя — дан Мичил, леди Алиссия.
Остальных он, как и Герхард, не назвал, а Алиса, оглянувшись, поразилась, что их, оказывается, всего-то шестеро — вместе с этими двумя: двое заботились о раненом, защищённом от измигунов, а один стоял, тихонько уговаривая нервничающих лошадей не бояться. А пока всадников впускали, всё чудилось, что их не менее двадцати.
Она слегка склонила голову и вновь обратилась к Герхарду:
— Итак, господа. На время ночи мы закрыли дом от измигунов. Надеюсь, вы сумеете спокойно пережить здесь тёмные часы. Пойдёмте на кухню. Я покажу вам, где находится питьевая вода, а заодно дам тряпки, чтобы вы могли протереть ваших лошадей.
Она покосилась на лошадей со вздохом, думая: «Как бы утром заставить этих мужиков убраться в холле, в котором вскоре наверняка «ароматно» запахнут лошадиные «лепёшки», и это ещё счастье, если вспомнить, что лужи… Ой, не надо об этом!.. Ну их… Пусть ничего не убирают — сама уберу, лишь бы нас не тронули!»
Шагая к кухне и машинально прижимая к боку ободранную зубами измигуна руку, Алиса наконец сумела восстановить обрывки того, что вроде прошло не только мимо её внимания, но и сознания. Когда всадники хлынули в дом, спасаясь от ринувшихся на них тварей, один из них упал на входе. На него навалилось слишком много измигунов, и всей массой они просто-напросто сбросили человека с коня. А Кун, прятавшийся за открытой входной дверью, втащил его в свой тесный закуток. Потому оборотень не мог защищаться так, как надо, но к раненому тварей так и не подпустил. «Кун, наверное, опять весь разодранный, — сочувственно подумала Алиса, входя в кухню. — Не везёт ему. Сначала капкан. Потом нас пожалел — остался. И — на тебе из-за твоей жалости… Надо бы потом подойти к нему с чистыми тряпками и перевязать…»
Её собственную порезанную руку саднило и даже жгло так, что Алиса радовалась: никто в полумраке не видит, как она морщится от боли. Но разорвана кожа не на самой ладони, а потому девушка чуть не заплакала от счастья, когда попробовала зажечь прихваченную свечу. И чудо — получилось! Наверное, хватило того, что сама ладонь оказалась целой. Хватило и помогло.
Объяснив мужчинам, где что находится, Алиса повернулась идти в холл.
— Алиса, что с рукой? — прошептал Виктор, который старался незаметно быть рядом, а когда она повернулась, оказался со стороны раненой руки.
— Измигун задел.
— Лиска… смотреть страшно. Давай я тебе полью немного, а потом перевяжем.
Дан Герхард в это время, громко глотая, жадно пил воду, черпая её ковшом из огромного горшка, куда весь день сливали принесённую для питья воду. А вот дан Мичил стоял между ним и хозяйкой лесного дома. Наверное, услышал первый вопрос Виктора, потому что немедленно подошёл и переспросил:
— А что у вас с рукой? — Поскольку брат с сестрой удивлённо уставились на него, он, видимо, счёл необходимым объяснить: — Я обладаю небольшими целительскими способностями. Если вы покажете мне, что вас тревожит, помогу с заживлением.
— Ничего страшного, — ответила девушка. — Дан Виктор сейчас промоет мне руку, и всё заживёт само. Это царапины и не слишком глубокие.
— Покажите, — повторил дан Мичил, и внезапно в его голосе прозвенел металл: — Нельзя оставлять раны без присмотра за ними.
Прозвучавший чуть громче обычного, голос мужчины даже привлёк внимание дана Герхарда, но, пожав плечами, богатырь вернулся к утолению жажды.
Усадив Алису, скептически настроенную, на стул (Виктор остался рядом, явно твёрдо решив проконтролировать обещанное излечение), Мичил, на удивление, и в самом деле не только быстро промыл «царапины», но и сумел обсушить их, прежде чем осторожно перевязать их чистыми тряпицами. Закончив, он тихо сказал:
— У вас красивые руки, леди Алиссия… — И мягко провёл пальцами не по перевязке, а по коже ближе к локтю.
У Алисы мурашки по телу, но нежное прикосновение мужчины почему-то запустило в ней иную реакцию — не ту, которой, наверное, ожидал дан Мичил: она вырвала руку из его ладоней («Какого чёрта! Если ты целитель, почему не помог тому раненому бедолаге?!») и довольно чопорно сказала:
— Я замужняя женщина, дан Мичил, и постороннему мужчине не пристало вести себя со мной… неподобающе моему положению.
Дан Мичил не успел ничего сказать, потому что ему в его завуалированных ухаживаниях тут же, не подозревая о том, подгадил ещё и дан Герхард. Тот громогласно, кажется, попытался выразить личный сарказм, хоть и приглушённый внешней уважительностью тона: