Как-то раз прислали ему через Сабри Имамова весточку — Сабри в Пашмакли ездил, на ярмарку, — чтоб явился Ахмет за жалованьем. Сабри сказал, будто начальники судили там, рядили, на чьей стороне правда, и будто порешили, что правда-то на Ахметовой стороне и даже заслужил он повышение.
Поверил тому Ахмет или нет, не знаю, но ружья по прежнему из рук не выпускал и даже в мечеть с ним ходил. По пятницам со всех выселок — так уж у нас заведено было — собирался народ у мечети. Мулла попоет, отобьет поклоны аллаху, а потом все сядут под старой ивой потолковать о том, о сем. Кофе варится, сладости разные продаются — веселье, вроде как на ярмарке. В войну еще и скотину резали, так что и мясцом жареным угощались. Кино и прочего такого тогда еще не было, так что для удовольствия одна мера была — кофе. Одна чашечка — удовольствие, две — радость, три — раздолье! Но три чашки кофе выпить — это только мулла мог себе позволить либо Ахмет. Ребятишки вроде меня, те только глядели да слюнки глотали, либо же — если отец даст монетку — жареным горохом лакомились.
Так вот беда-то, самая последняя и страшная беда, стряслась аккурат в пятницу осенью. Как сейчас помню, виноград собирали. Сабри корзину винограда приволок, оттого и запало мне в память, что осенью дело было. Ахмет пригнал свою яловую корову и прирезал. А уж корова — одно сало! Повесил он тушу на вербу. Отрубает куски и продает. Вокруг бабы толкутся, парни, девки — смотрят. А он в одной рубахе стоит, фуражку набекрень сдвинул, в руке нож держит, а ружье коленями зажато... Тогда-то я всего лучше разглядел его: русый, росту невысокого, но крепкий. Глаза у него были острые, взглянет — как ножом пронзит. Глаза эти на мужиков страх наводили, а бабы... бабы просто обмирали, чтоб он на них глянул... И больше всех Сабри Имамова жена — эта с коих пор по Ахмету сохла. Не в мои годы об этой материи толковать, но я все думаю: стряслась бы с Ахметом та беда, кабы не зацепка эта с женой Имамова? Ну, так вот... Примечаю я вдруг, что Ахмет занес нож, чтоб мяса отрезать, а опускать не опускает. На дорогу смотрит. А по дороге едут в нашу сторону двое в фуражках с бляшками медными. Оба верхом, при ружьях. Ахмет ружье свое хвать — и в сторону, отошел этак шагов на двадцать-тридцать, сел к ограде, спиной прижался, ружье на колени положил и цигарку сворачивает. Сворачивать сворачивает, а сам с всадников глаз не сводит. Те тоже приметили его, остановили коней, спешились. Ружья у них за спиной. Подходят поближе, один с улыбочкой спрашивает:
— Кто тут Деликадиров будет?
Поднялся Ахмет.
— Я Деликадиров!
Сабри Имамов к приезжим навстречу так и кинулся:
— Добро пожаловать, гости дорогие! — Потом к управителям нашим общинным обернулся, говорит: — Вы что, не узнаете? Чапрашовы это, из Чепеларе, друзья наши, приятели, Чапрашовы. Акцизные! — И приезжих спрашивает: — Какими судьбами к нам, с каким таким делом?
— С добрым мы делом, — отвечает один. — Только добро это — не нам, а другому человеку! Приказ мы привезли Деликадирову — сержантом его назначили. — И с этими словами лезет он в карман, достает оттуда бумагу с печатями и подходит к Ахмету. Второй поодаль стоять остался. — Поздравляю с назначением, господин сержант, — говорит и берет под козырек. — С этого дня, — говорит, — весь лес отсюда и до самого Рожена у тебя под началом! Поздравляю!
Взял Ахмет бумагу, смотрит на нее, но краем глаза и за приезжим следит. Глядел на бумагу, глядел и позвал муллу:
— Взгляни, что тут за печати такие?
— Казенные печати, — говорит тот. — Без обману... — И наклоняется, чтоб бумагу прочесть.
А в то самое время второй акцизный отошел привязать коня к вербе. Привязал коня и стал ружье с плеча снимать, но тут кто-то из баб как завизжит:
— Беги, Ахмет, убьют!
В сей же момент тот, что коня привязывал, выстрелил, Ахмет взревел, прыгнул и враз перемахнул через ограду в чужой двор. Акцизные залегли, стали палить из ружей, бабы и ребятишки кинулись врассыпную, старики в мечеть попрятались, ни одной живой души не осталось. Акцизные стреляли, стреляли, потом бросили, орать принялись:
— Бандит! Разбойник! Сдавайся!
Со двора ни гу-гу... Ждали они час, ждали два, потом встали с земли и народ созвали.
— Вы, — говорят, — пойдете впереди, мы сзади, возьмем бандита во дворе.
Ни у кого не было на то охоты, но, когда тебя ткнут штыком в ребра, пойдешь, куда ни прикажут. Открыли ворота — за воротами никого... Во дворе тоже никого. Кинулись они искать, все как есть перерыли, сеновал по соломинке раскидали — никого и ничего! Только у ограды, возле того места, где Ахмет через нее перемахнул, лужица крови осталась. А дом тот на таком месте стоял, что суслику и тому не улизнуть. Куда Ахмет девался, так никто и не догадался — ни тогда, ни потом. Как сквозь землю провалился!
После уже слух прошел, как оно все было, но верный слух или нет — кто его знает! Байки про начальников и все, что Сабри тогда наплел — про приказы да указы, — это в полиции придумали, чтоб отвести Ахмету глаза и покончить с ним.
Сабри Имамова жена шибко убивалась по Ахмету, прямо умом тронулась. А самому Сабри житья не стало в селе — он подался за кордон и ни слуху о нем, ни духу.
А так все мало-помалу пошло по-старому.
Не стало Ахмета, а следом за ним — потихоньку да полегоньку — и леса не стало. Жгли его, растаскивали, рубили, пилили, скотину пасли, сводили дерево за деревом, по частям, пока не оскалились вот эти лысые склоны, что ты видишь перед собой... Только на самом верху, под скалами, осталось одно нетронутое местечко, и в темные ночи доносится оттуда тот самый голос: «Э-э-эй, люди-и-и, не трожьте лес, не то худо будет!» Ахмет ли это кричит или дух какой — про то я, дед Хасан Дубовик, знать не могу. Но кричать кричит! Лишь только стемнеет да стихнет, беспременно слыхать: «Э- эй, люди-и-и, не трожьте лес, не то худо будет!»