Энги, который вопреки учению своей матери поминал всуе Создателя, был, похоже, не слишком-то набожным: до самого вечера он мастерил из кленовых прутьев древки для стрел и крепил к ним бечевкой, пропитанной сосновой смолой, гусиные перья, а между делом сквозь зубы богохульствовал.
— На охоту собрался? — не удержалась я от вопроса, латая его поношенную рубаху. Ветхая ткань не держала швы долго: каждый раз после стирки мне приходилось зашивать свежие прорехи на одежде Энги. Надо бы купить ему новую, или хотя бы полотна, чтобы было из чего сшить обновку, да перед сбором подушного нам не по силам были даже такие траты. — И кого на этот раз убивать будешь?
Сердце гулко забилось в груди: не волков ли? За этой мыслью пришла непривычная растерянность: я даже не знала теперь, за кого больше бояться — за волков или за бестолкового упрямца Тура. Однако он развеял мои сомнения:
— Видел в лесу кабаньи порои. Если Создатель будет милостив, одного подстрелю. — Он придирчиво повертел перед собой очередную готовую стрелу, прищурился, приставив к глазу, оценил ровность древка. — Не то одряхлею совсем, на одних щах да каше.
Я обиделась, как и всякий раз, когда он ругал мою стряпню за отсутствие мяса. Однако вовремя вспомнила, что благодаря ему моя шкура не досчитается четырех плетей и «милостей» надсмотрщиков на каменоломнях, и решила ему не перечить.
Лучше помолюсь духам леса: авось отведут от него невинную живность, авось и его грешную душу простят… А может, убийство живого ради собственного пропитания — это не грех? В который раз я пожалела, что Ульвы нет рядом: она умела складно и толково отвечать на сложные вопросы, которыми я задавалась порою, задумываясь о сути старой веры.
За окном просвистел порыв ветра, противно задувая в невидимую щель у окошка. Зима уж вступает на порог, хорошо бы как следует законопатить окна да прорехи в стенах. Я поежилась, покосилась на исходящие паром ведра, в которых грелась вода для мытья, и отложила готовое шитье. Уже поздно: в эту пору Энги обычно уходил в трактир, но сегодня, похоже, он действительно намеревался остаться дома. Собрал свои стрелы в колчан, поднялся с лежанки и потянулся всем телом, звучно захрустев суставами. Когда он стоял в горнице во весь рост, то, казалось, заполнял собою все свободное пространство.
Я заметила, как он болезненно скривился, дернув шеей, и провел пальцами по свежему рубцу.
— Снова болит? Дай-ка посмотрю, — подхватилась я.
Ожидала привычного сопротивления и недовольного бурчания, однако Энги меня удивил, позволив усадить себя на лежанку и поднести свечу ближе.
След от плети уже начинал подсыхать, и разорванная беспощадным ударом кожа не выглядела больше кровоточащей раной. Я тоскливо подумала о том, что ждет мою собственную спину после публичного наказания. Осторожно провела пальцами по красноватым следам, опасаясь воспаления — но кожа вокруг раны не выглядела чрезмерно припухшей. Энги шумно выдохнул и закрыл глаза, отклоняя голову вбок.
— Что? — я отняла пальцы. — Больно?
— Нет, — тихо сказал он, не открывая глаз. — У тебя руки ласковые.
Я смутилась и отступила от него, пряча ладонь за спину. Отчего-то вспыхнули щеки, но я спаслась тем, что повернулась к Энги спиной и занялась приготовлением новой порции мази.
— Илва…
— Что? — не оборачиваясь, спросила я, стараясь унять внезапную дрожь в голосе.
И с чего это вдруг я так взволновалась?
Энги молчал, а я старательно делала вид, что поглощена своим делом, чтобы не поворачиваться к нему.
— Нет, ничего.
Пылали теперь не только щеки, но и уши. Казалось, внутри меня самой загорелся жаркий огонь, разливаясь по всему телу. Как нехорошо, что Энги остался дома… Это был первый вечер, когда мы должны были ложиться спать вместе. Обычно он приходил из трактира поздней ночью, когда я уже досматривала третий сон, а вставал лишь к обеду, когда я успевала половину дел переделать. И только теперь я поняла, как неудобно женщине жить с мужчиной — ни тебе помыться толком, ни переодеться к ночи…