Заливаясь слезами, я исполнила свой последний долг и аккуратно зашила разрезы. Внутренний голос по-прежнему кричал, что этого быть не может: я все сделала правильно. Я не повредила ничего внутри Гилля, и все же он умер. Что же я сделала не так?
— Гореть тебе в пекле, окаянная ведьма! — голосила надо мной старуха Ленне, пока я, плача навзрыд, собирала свои инструменты и зелья. — Пусть проклянут тебя все невинные души, которых ты погубила!
Кроме Гилля, я пока не успела погубить ничьих душ — во всяком случае, в этой жизни, — но от этого не было менее горько. На пороге я оглянулась на тощую фигурку старика, которая после смерти казалась еще меньше и беззащитней.
— Да смилуются над тобой духи забвения, — неслышно шепнули мои губы, заглушаемые проклятиями старухи.
— Уходи, — негромко, но твердо сказала Марта, глядя на меня немигающими глазами.
Все, все они смотрели на меня с ненавистью. Ленне, Грида, Марта, паренек Оле… Разве что во взгляде Келды мне померещилось сочувствие.
— Ступай, Илва, — подтолкнул меня к выходу Ирах.
Я вышла из дома мертвого Гилля и побрела домой, спотыкаясь на ходу и утирая льющиеся рекой слезы. В голове все так же роились упрямые, но безответные мысли: что я сделала не так? Одно за другим я прокручивала в памяти все свои действия. Отвар дурман-травы был нисколько не крепче того, которым я поила бедолаг-воинов перед тем, как отрезать расплющенную тяжелым молотом конечность, зашить вспоротое мечом брюхо или просто дать временное облегчение страдающему невыносимой болью раненому солдату. Кожные покровы я надрезала со всей осторожностью: Гилль не мог во сне чувствовать боли, а внутри его нутра я не делала ничего, кроме очищения от разлившейся там скверны.
Ноги сами принесли меня к дому, в то время как голова была занята тяжелыми, парализующими мыслями. Лишь перед самым крыльцом я остановилась как вкопанная, глядя на то, как три мои курочки и петушок важно расхаживали в загороже, а четвертая, самая старенькая из них, нахохлившись, сидела на перевернутом полене.
Ведь Гилль был стар и немощен. А я дала ему столько отвара дурман-травы, сколько хватило бы на здорового солдата! Его слабое сердце, на которое он то и дело жаловался в трактире у Ираха, не выдержало силы зелья и просто успокоилось, остановившись навеки.
По моим щекам вновь рекой потекли слезы, и я упала на колени у крыльца, сорвав с головы платок и вцепившись себе в волосы. Какая же я дура! Как я могла не подумать о преклонном возрасте Гилля?! Я ведь и вправду убила его, хоть и не тем, что разрезала ему живот…
Не в силах сдержаться, я зарыдала в голос и согнулась в три погибели, уронив голову на крыльцо. И как меня теперь будет носить благодатная мать-земля?
Хлопнула дверь — видимо, до Энги донеслись мои громкие всхлипы и завывания.
— Илва? — встревожился он. — Что с тобой? Что стряслось?
— Я убила Гилля, — сквозь всхлипы, икоту и слезы попыталась ответить я. Замерзшие губы не слушались, и вместо слов получилось невнятное мычание.
Энги спустился с крыльца, приподнял меня и почти на руках поволок в избу. Внутри было тепло и приятно пахло грибной похлебкой. Энги заботливо вытряхнул меня из телогрейки, усадил на лежанку, сел рядом и принялся растирать мои замерзшие руки.
— Как это случилось? — глухо спросил он.
Всхлипывая и заикаясь, я выложила Энги все как есть, без утайки. Мне и самой необходимо было исповедаться, ведь сотворила я страшное своими руками — отняла человеческую жизнь, и этот камень никогда мне не сбросить со своей грешной души.
— Ирах прав, — выслушав мои сбивчивые речи, произнес Энги. Он потеплее укрыл одеялом мои ноги и обнял меня за плечи, прижимая к себе, — старик бы и так умер, и ты это знала. Ведь от него даже лекарь отказался. А ты просто хотела ему помочь. Или ты думаешь, что ты всесильна, как сам Создатель?
Я всхлипнула, с благодарностью прильнув к груди Энги и постыдно вытирая щеки и нос о его рубаху.
— Мне теперь в деревне и носа показать нельзя — проклинать будут как ведьму…
— И не ходи, — отозвался Энги, обнимая меня и поглаживая по голове, как прежде делал Ирах. Его сердце под моей щекой стучало ровно и спокойно, постепенно передавая успокоение и мне самой: хоть кто-то не стал меня винить и проклинать. — Вот пусть попробует еще кто-нибудь заболеть и позвать тебя для лечения. А ты не пойдешь больше — и пусть выкручиваются, как хотят. Ведь ты никому не обязана, а?
Я вдохнула и лишь крепче прижалась к Энги: от него исходила надежность и приятное умиротворение.