Я не выдержала. Вздохнув, отложила в сторону заслонку, зажгла лучиной свечу и подошла к нарушителю моего покоя. Он злобно зыркнул на меня темными глазами с пляшущими в них искрами — отражением свечи, — но ничего не сказал, лишь в глубине его груди все еще клокотало приглушенное рычание. Меня обдало хмельным зловонием — старые духи, сколько же он выдул этого пойла? — но я пересилила отвращение и попыталась расстегнуть застежки брони на широких плечах.
Это оказалось непросто — снимать с мужчины доспехи. Однако я справилась, и в конце концов он остался лишь в рваном кожаном подлатнике поверх несвежей рубахи да в латаных кожаных штанах, заправленных в высокие изрядно поношенные сапоги. Запах хмеля теперь смешался с крепким запахом пота — мужского и лошадиного. Превозмогая дурноту, я помогла ему подняться и сесть на лежанку матери.
— Ты кто? — он таращился на меня, словно видел впервые в жизни.
Будто не я только что помогала ему избавиться от груды железа.
— Илва.
— Илва, — повторил он и снова икнул. — Почему ты в моем доме?
— Теперь это мой дом, — возразила я и на всякий случай отступила назад.
— Врешь, бабья твоя душа! — рявкнул Тур и саданул по лежанке кулачищем. — Это мой дом! И всегда был мой! Где моя мать? Говори!
— Умерла.
Мгновение он сидел, потрясенный, а потом уронил лохматую голову на руки и затрясся в рыданиях. Духи лесные, ведь он уже спрашивал об этом Ираха, неужели спьяну все забыл?
— Пожалуйста, — тихо попросила я, дождавшись, пока его рыдания превратятся в редкие всхлипы, — уходи отсюда.
— Убирайся вон! — заорал он, вновь поднимая перекошенное от злости мокрое лицо и глядя на меня бешеными глазами. — Вон, воровка!
В страхе я отпрянула к изножью своей лежанки, но изба Ульвы была не столь уж просторной — между нами все еще было совсем небольшое расстояние. Тур, похоже, совсем обезумел: стащив с ноги грязный сапог, запустил им в меня. Я увернулась, сапог ударился о стену, где сушились травы, и плюхнулся прямо в бочку с водой, обрызгав мне платье.
— Тряси твою душу! — пьяный Тур не унимался и, громко рыча, уже стаскивал с себя второй сапог. — Проваливай из моего дома!
Я не стала дожидаться грядущей расправы, метнулась к выходу, подхватила висящую у порога овчинку вместе с платком, сунула ноги в валенки и юркнула во двор.
Второй сапог ударился в уже затворенную дверь.
Всхлипнув, я растерянно оглядела двор. В крытом стойле, где раньше у нас жила корова, бил хвостом стреноженный конь, укрытый длинной попоной. Завидев меня, животное злобно фыркнуло — да уж, зверюга под стать хозяину… Чтобы не видеть ни единого напоминания о своей горькой участи, я подняла лицо вверх. Ночь стояла ясная: звезды россыпью усеивали черный бархат неба, яркая луна заманчивым кусочком сыра висела среди них. Ночной морозец мгновенно вонзил в меня острые иглы, и я поспешно натянула поверх платья телогрейку из овечьей шкуры. Что же делать теперь? Меня выгнали из дома, ночью, в мороз… И хотя дом этот стал моим лишь после смерти Ульвы, и, положа руку на сердце, ее сын имел на него все права, мне было горько и обидно.
Утерев рукавом выступившие слезы, я посмотрела на запертый сарай. Ну не ночевать же, стоя на улице, в самом деле? Сарай я хорошо утеплила соломой еще в начале осени, чтобы мои курочки не мерзли зимой. А значит, внутри я не должна околеть от холода.
Рано же поутру побегу к Ираху со своей бедой — авось не откажет в помощи, как и обещал.
Сонные куры встревоженно закудахтали, когда я непрошеной гостьей вломилась к ним посреди ночи. Конечно же, внутри царила темень. Я на ощупь сгребла в угол побольше соломы, плотнее закутала голову и плечи теплым платком и свернулась клубочком поверх нехитрого ложа.
Меня душили рыдания.
За что мне такие беды? И так нелегко жить на свете сиротой, не помнящей своего рода и племени, отвергнутой и презираемой своими же односельчанами, которые даже по прошествии пяти лет считали меня чужачкой и ведьмой. Я пережила смерть Ульвы, которую любила, пережила уныние и голод, смирилась с одиночеством, но у меня хотя бы был угол, где я чувствовала себя дома, в безопасности… А что теперь будет со мной? Откуда взялся на мою голову этот пришелец?
Я теперь даже не пыталась утирать льющиеся ручьями слезы — рукав телогрейки и край платка и без того были насквозь мокрыми. Сейчас, в темноте, мои беды казались особенно горькими: жалела себя, вновь скорбела об Ульве, винила во всех своих несчастьях грубияна-Тура. Но мало-помалу слезы высохли, всхлипы стали реже, а мысли потекли в ином русле. Бедная Ульва, как она печалилась, что до смерти ей так и не удалось повидать единственного ребенка! Он ушел из дому незадолго до моего появления в ее жизни, мечтая поступить на службу к королю и стать гвардейцем. Помню, поначалу она частенько говорила о нем, гордилась тем, что сумела в одиночку поднять на ноги свое дитя и обучить его грамоте, хотя сама так и не научилась читать. Да что толку в грамоте, если так и не дождалась она от сына ни единой строчки? Года три назад проезжал по Трем Холмам королевский посол с гвардейцами в охране, от одного из них Ульва и узнала, что у сына дела идут как нельзя лучше и что желание его исполнилось.