Я бы хотела лежать так вечно, слушая ровный стук его сердца и вдыхая родной запах, но упавшая на лицо прядь волос защекотала нос, и я чихнула. Энги вздрогнул и проснулся, разрушая наше сонное единение.
— Илва? — он заморгал глазами, приподнимаясь на локте. — Как ты?
Я что-то просипела в ответ, и он приложил ладонь к моему лбу.
— Тебя еще лихорадит. Хочешь пить?
Я благодарно кивнула. Напившись, смущенно призналась, что мучила меня не только жажда. Энги заставил меня переодеться в высохшую рубашку, которую накануне выстирали заботливые женщины, укутал в телогрейку и на руках отнес к отхожему месту. А после не отставал от меня, пока я не сказала, каким зельем себя лечить.
Через время, лежа в своей постели в сухой одежде, напоенная горячим отваром с толикой меда, я высунула нос из-под теплого одеяла и жалобно спросила:
— Ты еще злишься на меня?
Энги коснулся кончиками пальцев моего лба, поправляя волосы у повязки, и ответил:
— Злюсь. Но к этим стервятницам, которые тебя сжечь собирались, ты больше шагу не ступишь.
— Энги… а если они сами придут? И сожгут наш дом?
— Не сожгут, — он самоуверенно хмыкнул и ласково погладил меня по щеке, — наш дом стоит прямо у деревьев, его не сожжешь, не устроив пожара в лесу.
Мне захотелось прижать его ладонь к своим губам и не отпускать больше никогда. Я вздохнула.
— Мне надо уехать отсюда. Не дадут мне здесь житья.
— Тебе? — он насупился. — Значит, хочешь уехать одна, без меня?
— Здесь твой дом, я не могу заставлять тебя ехать со мной.
— Никуда ты не поедешь, — он еще строже насупил брови. — А если и придется, то мы будем вместе. Слышишь? Я никуда тебя одну не отпущу.
Я улыбнулась и закрыла глаза. Пытаясь лечь поудобнее, потревожила синяки на спине, и болезненно поморщилась.
— Больно? — он склонился надо мной, откинул одеяло. — Сейчас, погоди.
Я едва не ахнула, когда он уверенно распустил завязки на вороте моей рубашки и потянул ее через плечи вниз.
— Ты… что?
— Грислинда велела синяки смазывать, — серьезно, будто заправский лекарь, сказал Энги.
Он поставил на колени горшочек с мазью, и его пальцы заскользили по моим плечам и спине с такой нежностью, которой я от Энги не ожидала. Боль как будто растворялась под его осторожными, ласковыми прикосновениями; была бы кошкой — заурчала бы от удовольствия.
Я закрыла глаза и улыбнулась. Как хорошо, что он рядом. Как хорошо, что он любит меня, несмотря на то, что злится из-за волков. Как хорошо, что он… такой.
Мерное потрескивание дров в печи, успокаивающие прикосновения Энги к обнаженной коже и вновь разгорающаяся лихорадка сморили меня слишком быстро, и я сама не заметила, как снова уснула.
Почти две седмицы я только и делала, что лениво валялась в постели, бессовестно свалив на Энги всю работу. Лихорадка терзала меня долго, заставляя то проваливаться в жаркое забытье, то просыпаться в поту от озноба. Из-за саднящего горла не получалось толком поесть, и я спасалась только подслащенными медом ягодными отварами с добавлением трав, которые научился варить Энги.
Мысли то и дело возвращались к произошедшему на празднике Зимогона, и тогда я прятала лицо в подушку, плакала и снова хотела умереть. Обидно и больно было осознавать, что люди, которым я пыталась помочь, которым не сделала ничего дурного, так сильно ненавидят меня. Я и впрямь подумывала о том, чтобы уйти из деревни куда глаза глядят. Но разве в других деревнях люди сделаны из другого теста? Разве примут приблудную девушку, которая разбирается в лесных травах? Опять ведь нарекут ведьмой и забьют камнями… Вот разве если уйти вместе с Энги, как семья батраков Тулле…
Только для этого сначала надо пожениться. А куда уж мне в невесты, с такой-то спиной?
Однако время шло, и мало-помалу лихорадка отступила, боль притупилась, обида утратила острую горечь. Сквозь распахнутые окна все настойчивей врывалась весна, пробуждая к жизни звонкой капелью, озорными солнечными лучами и беззаботным щебетом птиц.
Когда силы ко мне вернулись, Энги снова стал пропадать днями в деревне, приходил вымотанный уже под вечер и не мог шевелить ни руками, ни ногами. Поэтому я потихоньку бралась за простую работу по дому, все чаще выходила во двор, устилала свежей соломой размокшую от талого снега грязь.
Кажется, миновала еще одна седмица, когда Энги вечером пришел уставший, но довольный, звякнул о стол россыпью монет и с гордостью объявил: