— Ничего и не отдохнул, милый мой, только помучился с дровами да с сеном.
— Осенью приеду на целый месяц.
— Вот и славно, я бы дома побыла с тобой-то, — оживилась Анфиса Егоровна. — Взял ли чего поесть в дорогу? Ребятам-то надо бы по гостинцу от баушки, купи хоть конфет. Так бы и глянула я на них. Тоне поклон передавай.
Помолчали в сосредоточенной задумчивости. Анфисе Егоровне сделалось страшно от мысли, что она последний раз видит сына, обида удушливой горечью поднялась к горлу. Она понимала, что сына нельзя удержать, поскольку у него есть какой-то более высокий долг, который ему необходимо исполнять в заграничной службе. Она мать, она привыкла к терпению, долго ждала сына, теперь снова будет ждать, до самого последнего мгновения в ней будет теплиться надежда.
Он трижды поцеловал ее и распрямился, сурово сведя к переносице брови.
— Выздоравливай, мама. Скоро приеду.
— Храни тебя господь! — с трудом вымолвила она.
Глаза застлало слезой. Сын уходил, уже по коридору удалялись его шаги. Встать бы, крикнуть, остановить. Нет силы. Пусто в истомленной груди, будто выпустили из нее весь воздух. Белый свет туманится в глазах. Долго ли еще маяться в этой палате? Хоть бы на денек домой-то, почему-то больше всего хотелось взглянуть на кладницу березовых дров, заготовленных Мишей…
ПОД ОДНОЙ КРЫШЕЙ
Почти в центре города сохранились деревянные домишки, в мае здесь совсем по-деревенски цветут яблони, зеленеет на грядках лук, кудахчут в сарайках куры. В одном из таких домов проживают две семьи, и напоминает он с фасада лицо человека, у которого половина тела разбита параличом, а другая вроде бы здоровая. Левую половину, если смотреть с улицы, занимают пенсионеры Перфильевы: Василий Тихонович с женой Степанидой Егоровной. Забор с этой стороны, что крепостная стена, доска к доске подогнана — комар носа не подточит, только пропилена узкая щелка для писем; конверты в нее еще просунешь, а газету — трудно: почтальонка каждый раз мучается. На калитке, покрашенной желтой охрой, сверкает железная пластинка с надписью «Осторожно — злая собака!», хотя никакой шавки у Перфильевых вовек не бывало, да и сама калитка всегда заперта. Свою половину дома Василий Тихонович основательно подновил белилами и красками, начиная с наличников и кончая крышей. Словом, во всякой мелочи здесь чувствовалась хозяйственная рука. До выхода на пенсию Перфильев работал кладовщиком в ЖЭКе. Сосед, Алексей Журавлев, как-то в хмельной откровенности прямо сказал ему, мол, что не красить, если государство помогает. Василий Тихонович сердито ответил на это:
— Ты не больно бросайся словами. Двадцать годиков проработал на складе, значит, к рукам не прилипало.
У Алексея Журавлева все по-другому: не цветут в саду яблони, не кудахчут на задворках упомянутые куры, зато мотоцикл стоит в сарайке; пожухла, облупилась краска на крыше, зато торчит над ней замысловатая, собственного изобретения телеантенна. Калитка совсем слетела с петель, бывало, Славка идет из школы или с гуляния, пнет ее ногой, так что она отскочит с визгом — весь в батьку размахай.
Еще года три назад стали поговаривать, что Голубятная улица пойдет на снос; с тех пор Алексей ни гвоздя не вбил по дому. Других забот хватает, семья не мала: трое ребят. Славка перешел в седьмой класс. Валерка — в четвертый, Андрюшка пока в садике. Беспокойная семейка, Василию Тихоновичу просто беда от таких соседей. Не успеют созреть яблоки — Журавлевы ребята тут как тут, никакие заборы не держат их, мазуриков. Стоит сходить на минуту в магазин — моментом заберутся. Славке, было дело, напихал в штаны крапивы, чтобы не шибко сладкими казались чужие яблоки.
Сам Журавлев, когда подвыпивши, докучает пустыми разговорами, начнет подтрунивать. Чья бы корова мычала… Безалаберный мужик, денег едва хватает от получки до получки, а в выходной вырядится в светлый костюм, как инженер. Сыновьям купил по портфелю чуть ли не из настоящей кожи. Много они понимают? Катаются с ледяной горы на портфелях-то, вдрызг истрепали за зиму. Таким вольникам надо холщовые сумки повесить через плечо, как прежде ребятишки-то в школу ходили — не шибко баловали.
По мнению Перфильева, есть у Алексея Журавлева одна ненормальная, совсем ребяческая страсть — футбол. Наверно, из-за него и телевизор купил, включит на полную громкость, так что дом трясется; другой раз спать уж ляжешь, а за стеной не унимается дикий рев: «А-а-а-а!.. А-а-а!..» На стадионе ни одну игру не пропустит, там тоже орут такие же умалишенные, бывает, так рыкнут хором-то, будто ураган над городом пронесется. Ведь сорок лет мужику, многодетный, неужели интересно два часа подряд глазеть, как пинают мяч эти волосатые лоботрясы? Добро бы, просто смотрел, так ерзает на стуле, вскрикивает, хлопает в ладоши, в глазах — восторг, будто из телевизора вот-вот вылетит райская птичка. Пустой человек. Чего Ирина нашла в нем? Высокий, тощий, лицом неказист: зубы редкие, нос вздернулся кверху, так что ноздри нацелены вперед.