Надоело вникать в цифры. С утра душно даже при открытом окне. Достал из мешочка колхозную печать, дыхнул на нее и несколько раз придавил на листок для пробы. Решил в столе ее не оставлять, сунул в карман галифе. Он уже собирался уходить, да на пороге появился Федька Глызин. Когда с гармонью, так вроде парень побойчей, а тут засопел, заелозил пятерней в рыжих волосах, прилипших ко лбу сосульками.
— Ты чего, Федя?
— За справкой пришел.
— За какой?
— Какую надо для получения паспорта.
— В город, что ли, собираешься?
— Ага.
Поразмышлял Арсений, хотел пустить в ход печать, да вспомнил наказ Устинова не отпускать людей из колхоза, держать всеми правдами и неправдами.
— Не дам я тебе справку, не имею права.
Голубые, в ржавую крапинку Федькины глаза потемнели и повлажнели от обиды, пот бисером высыпал на переносицу, губа задрожала. Спиридон Малашкин, не видя этого из-за спины, некстати пошутил:
— Федьку отпускать нельзя. Кто же на гармони будет играть?
Парень еще у Дорониной просил справку — не получилось. Понадеялся на нового председателя, в первый же день явился со своей просьбой — опять натолкнулся на отказ. Сколько можно обивать пороги! Смелость вернулась к Федьке, решительно махнул скомканной кепкой:
— Уеду без вашей справки!
И хлопнул дверью, будто обрубил разговор.
— Вот вишь, с неприятности день начался, — посетовал Арсений.
— Это пустяки, Арсений Иванович! — заверил счетовод. — Приспичило его с городом, сообразил бы, что через год-два в армию возьмут, а там ступай куда хочешь.
— Молодой, жить торопится. Ладно, пойду посмотрю, что в тех бригадах делается.
Поначалу Арсений как-то не подумал, что в его распоряжении есть выездной мерин, да и пройтись налегке было одно удовольствие. С обеих сторон дороги колосилась рожь, поле дышало в лицо медвяным запахом васильков, перекатывалось ленивыми волнами, как озеро, прибиваясь к неуступчивым лесным берегам. Над головой метались крикливые чибисы, на что-то жаловались канючливым писком, а перед глазами Арсения все стояло обиженное Федькино лицо. В его председателевых руках была судьба парня, по справедливости ли он распорядился ею?
Наверное, под влиянием этого нерешенного вопроса в Починке он отчитал бригадира Евстигнея Подсевалова за то, что попалась на глаза беспризорно заросшая травой жатка. Главное, рядом рига, нет бы поставить под крышу, так простояла под дождем и снегом целый год.
Подсевалов спокойно выслушал упреки, как должное, только почесывал свалявшиеся войлочного цвета волосы на затылке да щурил под кепкой белесые глаза. Хитрый мужик, кроме бригадирства, привык промышлять охотой и рыбалкой. Ответил со своей немудреной, но испытанной логикой:
— Теперь уж, Арсений Иванович, чего зря толковать? Недели через две в поле ее выводить, там всю ржавчину обчистит. Ножи дак поточим в кузнице, высветлятся, как зеркало. С косьбой, говоришь, отстаем, дак у нас народу маловато. Это поправимое, поднажмем. Откровенно скажу, я рад, что ты стал председателем. Бывало, с Доронихой какой мог быть сурьезный разговор? Нету в бабе должного понятия, все жужжит, бе́сперечь. Насчет косьбы, Арсений Иванович, не сумлевайся, подравняемся с другими бригадами. Цифра, она ведь только для отчетности нужна, ее и наприбавить можно — не все святы. Возьми в расчет то, что мы не ахти грамотны, можем и ошибиться. Попробуй, точно измерь речной покос — не на ровном поле. И так и эдак можно накрутить шагомером, безо всякого умыслу не одинова собьешься. Сено в стогу или тем более в сарае тоже никакое начальство не определит; все равно на зиму корму не хватает, весной коров-то ветерком качает, после выгуляются, наберут тело, — увертливо объяснял бригадир. — Чего мы на солнце-то паримся? Заглянем-ка в избу ко мне на часок, дельнее покалякаем.
Надо бы отказаться, устоять в первый-то день, да Подсевалов знает, как обходиться с начальством, так и стелет словами, подхватил под локоть. Посидели, поговорили. Арсений только начнет про колхозные дела спрашивать, Подсевалов сбивает разговор на охоту и рыбалку, благо на столе — холодная жареная щука: знал бригадир, что сегодня появится новый хозяин.
Неприглядна на вид, пахуча самогонка, но обладает удивительным свойством высвечивать мир самыми привлекательными красками. Опасаясь жары, Арсений похмелился немного и шагал обратно из Починка с легким чувством какого-то освобождения, отринув от себя всякие сомнения-заботы: ни в голове, ни в груди нет тесноты — простор. С дороги свернул, направился прямиком, лугами вдоль Боярки. Перевалило далеко за полдень, возле реки было попрохладней; под руку попадалась красная смородина, Арсений на ходу бруснил ее. Он мог не увидеть этих берегов, озаренных солнцем, мог не отведать этой смородины и не вдохнуть дурманный запах таволги, вспенившейся белыми шапками в низинках у ольховых зарослей, но все было наяву, он шел тропами детства, жадно вдыхал спелые запахи лета, примечал утреннюю кошенину починковцев с успевшей сомлеть травой, только что сметанные, не улежавшиеся стога — это коромысловские развернулись по-стахановски. А дальше — задоринские пожни. Вон бабы копенок понаставили что грибов, таскают их носилками в уцелевший сарай, которых прежде было много по речке. Тут же мелькает цветастое ситцевое платье Марии.