Солнце упало в темную глубину леса. Подсвеченные его уходящим светом дотлевали верховые облачка. Ни души в поле. Ветер шныряет по голой стерне. Нахохлившись, чернела на вершине одинокой елки ворона, может быть, тоже о чем-то горевала. За спиной с монотонной надоедливостью гудел телеграфный столб — к непогоде.
Из-за пригорка вымахнул запряженный в тарантас председательский Орлик. Недолго распоряжался им Арсений, снова ездит Анна Доронина. Мария второпях вытерла концами платка глаза и зашагала дальше. Поравнявшись с ней, Анна натянула вожжи, спросила:
— Ты чего? Или опять неприятности?
— Да уж какая еще может быть неприятность? Корову вот отвела к Сорокиным, и жалко.
— Твоя Красавка сто сот стоит. Садись. Тпру! Все же надумали уезжать?
— До кого хошь доведись…
— Хозяйство нарушить легко, а после, чего доброго, спохватитесь, — высказала опасение Анна.
— После такого сраму нечего гадать, надо ехать. Мне сейчас все равно куда. Не могу больше, Петровна! Измучилась! — призналась Мария. — И Арсению стыд, и ребятишек корить будут.
— Арсения-то не очень жалей — сам наблудил.
Лицо у Анны широкое, с заветревшими скулами, на круглом носу — волосатая шишка. Манеры у нее резкие, и судит обо всем без обиняков. К таким людям горе боится подступиться.
Лошадь остановилась в прогоне, Мария выпрыгнула открыть ворота.
— Если там худо покажется, приезжайте обратно, нечего совеститься, — посоветовала Анна напоследок.
— Спасибо, Петровна.
Возле дома Марию поджидала вся семья, Витюшка и Павлик кинулись навстречу. Сердце дрогнуло от нежности, недавняя малодушная мысль показалась Марии страшной. Нет, она не имеет права оставлять их, и старого свекра, и Арсения, обидевшего ее на всю жизнь. У нее особая ответственность, она — мать.
Сентябрь порадовал прощальным теплом, развесил по лесам и перелескам вокруг Задорина седую паутину, будто бы в них наступило полное запустение после отлета птиц. Просторней стало в полях; воздух отстоялся до родниковой чистоты, совсем растворилась мгла, которая все лето скапливалась у горизонта. По ночам топились овины, хлеб домолачивали цепами. За речкой сиротливо желтел нетронутый овес: должно быть, не успеют вовремя скосить — снегу дождется. Большой стаей кочевали по гумнам сытые дрозды, оклевывали рябину за рябиной. Липы под окнами Куприяновых — единственные в деревне — раньше других деревьев обронили лист, березняки хватило желтизной, багряными кострами заполыхали вкрапленные в них осины.
Прошли дожди. Вода в Боярке замутилась, побурели и присели к земле стога, оставленные на речных пожнях. Вытоптанные коровами и овцами поскотины оголились, только чернел кой-где, словно обгорелый, конский щавель, да неприступный чертополох нагло растопыривал колючки. Дорога сильно осклизла, так что Николай Суханов целый день бился со своей полуторкой, одолевая подъем за мостом. В такую пору собрались Куприяновы уезжать из деревни.
Мария проснулась рань раннюю: еще туман, поднявшийся от реки, затоплял улицу и слабо разгоралась пристуженная заря. Собрала последние вещи, увязала большую квадратную корзину с посудой, приготовила сумку с едой. И то и другое жаль оставлять, а много с собой не возьмешь, уж и так всего пораспродали, раздали соседям.
Сейчас бы доить пора, петух бы заголосил, слетев с насеста, Даниловна постучала бы в окно на кухне, дескать, пойдем лен поднимать либо картошку копать. Не будет больше наряда на работу, потому что и узлы собраны, и короткие доски заготовлены, чтобы заколотить окна.
Закашлял проснувшийся свекор, молча прошаркал валенками на поветь; ему тяжелее всех было уезжать из Задорина — оборвешь старые корни, а на новом месте они вряд ли приживутся. Никак не мог он подумать, что на старости лет придется покинуть свой дом.
В избе, на мосту, в светелке — всюду был беспорядок, сопутствующий отъезду. Сено с повети продали, верстак одиноко прижался к простенку около ворот. Столярный инструмент, хоть и тяжел, решили везти, потому что без него как без рук. Иван Матвеевич на прощание постоял в задумчивой отрешенности на опустевшей повети: не дом, а разоренное гнездо.
Пока Мария будила и одевала детей, бегала на конюшню запрягать Орлика и Чалку, Арсений с отцом начали заколачивать окна. На стук собралась почти вся деревня. Бабы и старухи качали головами, вздыхали, наблюдая, как Арсений, забравшись на лестницу, орудует молотком, казалось, осуждали его, словно делал он что-то святотатственное. Негромко переговаривались: