— Ребятишек-то сердешных повезут экую даль!
— Матвеевичу, чай, не велика охота бросать свою деревню! Да ведь наше дело таковское, повезут молодые-то и не спросят, хошь али не хошь.
— Мне Марию больше всех жаль. Сколько она стерпела, дак лучше погореть не один раз.
— Ей-богу, зря это они затеяли. Арсений их сорвал с места, из-за него и страдают. Ему совестно перед народом, вот и наладил по-своему. Погоди, хватят шилом патоки, — шепотом угрожала Лузиха.
— Теперь и журавль тепла ищет, а они вздумали ехать.
— После эдакой кутерьмы разве останешься в деревне? Мария пришла вчера просить лошадей, я ей говорю: больно уж круто надумали, — сказала бригадирка. — Надо, дескать, сразу отрубить, чтоб меньше вспоминалось.
На первую подводу сели дети с Арсением. Витюшка нисколько не горевал об отъезде, напротив, испытывал горделивое чувство и сожалел, что сверстники еще спят. Он будет учиться в другой школе, а новые одноклассники никогда не узнают про его прозвище. Отец говорил, что поедут они на поезде. Никому из задоринских мальчишек даже не приснится подобное, они и на железнодорожной станции не бывали.
Арсений не стал дожидаться, пока жена попрощается со всеми, понукнул Орлика. На второй подводе поместились Иван Матвеевич, Мария и Варвара Горбунова — она должна была отогнать лошадей обратно. Иван Матвеевич, одетый по-зимнему в серую шапку-ушанку и валенки с галошами, сидел на поклаже в неподвижной безучастности, точно пустынник, лишь в самый последний момент, когда подвода тронулась, он растерянно заморгал, повернувшись к толпе однодеревенцев.
— Прощайте, бабы! Не поминайте лихом. Понятное дело, не увидимся больше: умирать еду в чужую сторону.
— До свидания, Иван Матвеевич! Дай бог тебе здоровья! Кто теперь косы-то клепать нам будет? Погоди-ка, летом спохватимся. Мария, напиши, как доедете.
От жалости к старику, к незадачливой судьбе Марии старухи участливо всплакнули, толпа немного подвинулась вслед за подводой и остановилась на угоре.
Сверкнула перекатистым стрежнем Боярка, прогремел под колесами мостик. Поднялись из тумана на тот берег. Мария с журавлиной тоской оглянулась и увидела оставшуюся деревню, людей все еще стоявших справа от колодца, заколоченный, будто ослепший, дом. Защемило сердце, помутилось в глазах, как если бы смотрела через стекло, заплесканное ливнем.
Телеги двигались медленно, врезаясь колесами в жидкую колею, присыпанную опавшим березовым листом. Миновали продрогший, полураздетый перелесок, овсяное поле, терпеливо ждущее косарей, въехали в лес. Замерли сосны и ели, усыпленные осенним безмолвием; на хвое ртутью блестит то ли роса, то ли невысыхающие капли дождя, часто вспыхивают матовым серебром тенёта. Сыро и знобко, хоть бы на минуту проглянуло солнце. Впереди — бесконечная дорога.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Каюрово, как все лесные поселки, стояло на реке, прижатое к берегу плотным строем березняка с одной стороны и редкой колоннадой сосен — с другой. Дома и бараки толпились на отнятом у леса выступе. Пологий спуск к воде был захламлен корой и щепками: за зиму здесь вырастают штабеля, а в половодье бревна скатывают на сплав. Пока, из-за бездорожицы, штабелюют прямо на делянах.
Мария не могла работать в лесу вместе с Арсением и по причине беременности, и потому, что семья требовала присмотра. Беременность она скрыла от начальника участка, ей казалось, что они явились сюда, будто бы какие-то нахлебники, с которыми и без того много лишних хлопот. Не знала, что начальник участка рассуждал примерно так: морока с этими семейными только поначалу, зато осядут надежно, не сбегут. Удалось устроиться в столовую официанткой — сама на казенных харчах, и, ребят можно покормить…
После обеда Мария закрыла дверь столовой на крючок и начала убирать со столов посуду. Мужики не церемонятся, особенно вечером, когда вернутся из лесу да подогреются, окурки тычут прямо в тарелки, на сапогах натащат грязищи, а мыть пол — это тоже ее обязанность. «Лучше бы в бригаду пошла, хоть деревья валить, хоть сучки обрубать, чем после всех грязь ворочать», — думалось ей в минуты слабости, но тотчас приходило сознание безвыходности положения, и она, смиряясь, осиливала и удручающую своим однообразием работу, и тоску по деревне, которая не переставала сосать сердце. Сама осенняя непогодь угнетала. Над поселком тянулись нескончаемые тучи, свисавшие льняными повесмами до сосен; казалось, солнца здесь век не бывало или осталось оно там, в Задорине, вместе с прежней утерянной жизнью. Ветер шаркает дождяной пылью по стеклам, треплет нагие березы и кусты ивняка у реки; из окон видно, как разыгралась прибылая, взбудораженная сильным течением вода, собравшаяся с лесных оврагов. Пробултыхал колесами по грязи и остановился возле орсовского магазина фургон с хлебом, лошадь понуро замерла под дождем. Постройки потемнели, будто насквозь промокли; дым и тот нехотя выползает из трубы, жмется к крыше. Что зря сетовать, люди — в лесу в такую мокрядь, а ее не мочит, да и какая она сейчас работница в бригаде, с тяжелым-то животом? Буфетчице с поварихой тоже ничего не говорила про беременность, они и сами небось догадываются: куда скроешь, если ребенок уже ворочается?