Монотонный напев полозьев драл, как по сердцу. У Арсения возникало бессильное протестующее чувство, словно бы судьба обошлась с ним несправедливо. «Кажется, я не хотел зла людям! Почему же я причинял им только страдания? Пожалуй, некому вспомнить меня добром?» — допрашивал себя Арсений. Оценивая заново свои поступки, он сознавал, что часто стремился к выгоде, и везде вроде бы ему везло. Обманчивым оказалось такое везение, в конце концов жизнь без всякого правосудия распорядилась по-своему.
Когда выехали на делянку, совсем развиднелось. Возле штабелей, ожидая погрузку, стояли подводы, вокруг костра толпились озябшие после езды люди, некоторые, уже взялись за работу — греет лучше костра.
Арсений подрубал сосны и обделывал сучья, Тайка с Колькой пилили. Им и здесь весело, ширкают пилой да перешучиваются. Тайка и в самом деле хороша, есть в ней какая-то изюминка притягательная: ладна статью, румянец во всю щеку, глаза голубые, с ласковым прищуром, взгляд мягкий, так и гладит. Может быть, Кольку несколько смущает то, что она была замужем, но, пожалуй, не устоять ему против таких глаз. Подразнит его Тайка, раззадорит, так что забудет он про беседы в Костюкове. Может, и женятся, у них все впереди, и жизнь-то какая заманчивая, без войны, значит, без помех.
С тяжким вздохом хлестнулась о землю очередная сосна, словно от взрыва взметнулся снег, а потом потек белыми ручейками с потревоженных деревьев. Арсений обрубил сучья и сел покурить, положив на комель тугой кисет: уж махоркой-то на лесоучастке снабжают вволю. Тайка с Колькой убежали греться к костру, где было многолюдно и весело, а он, по привычке сторониться людей, остался один.
Над головой даже в безветрие стоял тягучий шум вековых сосен, похожий на непрекращающийся вздох. Может быть, они роптали, предчувствуя обреченность? Именно в такие минуты, под задумчивый шорох бора, Арсений щемливо ощущал сосущую пустоту в груди. Проклиная свою участь, снова мучался вопросом: как получилось, что он многих сделал несчастными? Обманул Валентину, отравил жизнь Марии, отнял последнее здоровье у отца; перед детьми, перед односельчанами навсегда виноват. Как вернуть себе уважение в семье и среди людей? Нет такого средства. На душе муть непроглядная.
Звонко ударил дятел. Арсений, словно очнувшись, вскинул глаза на сухостойное дерево, стоявшее шагах в десяти. На его макушке уцелело несколько зеленых веток, но оно было уже безнадежно, раз дятел принялся выстукивать. «Вот и я, как эта сухара, с виду здоров, а внутри все перегорело», — подумалось Арсению. Усталость гнела плечи. Всю зиму он работал без выходных: заготавливали с отцом и возили лес для избы. Непосильное занятие свалило старика в постель. Арсению хотелось поскорей приняться плотничать, точно постройка нового дома сулила ему отпущение грехов.
Вечером он привернул в столовую, выпил стакан водки, хотя знал, что утешения от нее не будет. Детей дома не было, Мария объяснила, что приехали какие-то машины и тракторы, так они не отходят от них. Арсений сел на свою кровать поближе к отцу, поинтересовался:
— Как дела-то?
— Худо. Пока ребят нет, хочу сказать тебе, — слабо зашевелил сухими губами старик. — Приготовь гроб и крест, мне спокойней будет.
— Не выдумывай! — отмахнулся Арсений. — Скоро весна, солнышко пригревать начнет, и поправишься. Летом верстак прямо на улице поставим, мастерить опять начнешь.
Говорил и сам не верил своим словам, чувствовал неловкость оттого, что обманывал старика, как ребенка, напрасными обещаниями. Слишком немощен был его вид: в глазах еще больше скопилось желтизны, взгляд потускнел, нос заострился.
— Ты, папаша, раньше время не настраивай себя, — добавила Мария, вязавшая у стола.
— Фельдшерица приходила?
— Приходила. Какой от нее прок? Знамо дело, куда бы как хорошо, дождаться лета, — мечтательно произнес Иван Матвеевич. — Не охота в холодную-то землю ложиться, весной хуже того — слякоть. А, наверно, с водой уйду… Кабы на свое кладбище, поближе к родне, там место сухое, поглядное.
— Ты опять о своем! — с досадой хлопнул ладонями о колени Арсений.
— О чем же мне теперь? Не взыщи. Чую, что не встану. Коли пришла пора, отсрочку не попросишь, да и ни к чему долгая канитель: у вас без меня хлопот полон рот, — обыденно, с передышками продолжал Иван Матвеевич. — Вишь, еще человек на волю просится, а я зря постель занимаю.
Арсений покосил глаза на высоко поднявшийся Мариин живот, удрученный такими обстоятельствами, нервно заиграл желваками: один умирает, другой скоро родится. Покатилось все под гору, не остановишь.