В комнате развиднелось. Мария уже ставила на плиту ведро с водой, чтобы обмыть, пока спят ребята, а Арсений в обморочной забывчивости сутулился на табуретке. Мысли растеклись, потерялись, как вода в песке, осталась в голове пустота, и в ней болезненно отдавались какие-то щелчки. Он не сразу догадался, что это распускаются в тепле еловые шишки, ветку с которыми принес и поставил в банку Витюшка. «Чок» — упало на газету семя, «чок» — второе: много их, похожих на однокрылых насекомых, насеялось.
Молча взял инструмент и вышел на улицу. Заготовленные доски и сосновый брус для креста хранились под навесом у Игнатовых. Колькин отец, Никанор Васильевич, был здешним старожилом, успел и домом обзавестись, и баней, и сарайкой. В лесу по возрасту не работал, но был еще крепок и продолжал кое-что плотничать.
Чуть подморозило. Воздух был прозрачен и щекотлив, какой бывает только ранней весной. Не пугаясь человеческого жилья, на березах у окраины поселка бормотал тетерев; за березами вздымались черные терема елей, заслоняя красное солнце. Оно вот-вот вырвется из боровой тьмы, и для живых настанет новый день…
Рубанок казался пудовым. Занятый своей кручинной работой, Арсений не заметил, как к нему подошел хозяин дома. Никанор Васильевич все понял, охотно предложил:
— Не помочь ли, Иванович?
— Это уж я сам… меня просил. Вот могилу копать кого бы послать в Костюково? Пожалуй, двоих надо, земля-то мерзлая.
— Один выкопаю, лом возьму у кого-нибудь. Управлюсь пораньше, дак подожду, когда привезете.
— Спасибо, Никанор Васильевич.
Цвить… цвить… — певуче высвистывал рубанок. В другое время одно удовольствие — погонять стружку, сейчас эти звуки будто бы секли Арсения. «Переезд доконал отца, у себя в деревне он бы еще не охнул. Все из-за меня, — отчаиваясь в своем искуплении, думал он. — Или я такой уж проклятый?» Он не видел, как вставало большое багряное солнце, как струились над крышами розоватые дымки, как во всю ширь заголубело небо — в горе и самый солнечный весенний день может померкнуть.
Комендант дал лошадь. Соседи помогли вынести гроб. Провожать старика никто не пошел, потому что в поселке его, можно сказать, не знали. Арсений один шагал за подводой, безотчетно круша валенками с галошами размякшую, почерневшую от конского помета дорогу. И опять ничего не слышал он, кроме текучего шороха полозьев, не видел ничего, кроме скорбной поклажи на санях и слепящей белизны снега. Между тем попадались, уступая путь, встречные подводы и пешеходы, мышковала около соломенных ометов лиса, кувыркались в брачном полете вороны, над первыми проталинами трепетал жаворонок, унося ввысь свою серебряную песню, — все в природе совершалось своим чередом, с той простотой и мудростью, которая предполагала естественность не только рождения и жизни на земле, но и самой смерти…
Яма была готова. Игнатов, распахнув фуфайку, поджидал на обсохшей скамеечке у соседней оградки. Гроб опустили вдвоем, потому что был он нетяжел. На дне ямы отстоялась натаявшая вода: не хотелось старику ложиться в сырую землю, а пришлось. Бугорок получился суглинистый, грязный, крест в нем держался шатко.
— После, когда сухо будет, поправишь, — сказал Игнатов и, заметив, как дрогнули губы Арсения, поспешил добавить: — Я вот тут двоих ребят похоронил, Лизоньку да Митьку, уж большенькие были. Жили мы здесь, в Костюкове. Накатила на нас тогда какая-то повальная, и Колька болел, да удержался. Этот везучий, фронт прошел — тоже уцелел. М-да, детей хоронить потяжельше.
Задумчиво почесал под шапкой парную голову. Был он невелик ростом, неказист лицом, особенно выпирал аляповатый пористый нос, широко оттеснивший друг от друга чуточку раскосые глаза. О таких людях говорят: неладно скроен, да крепко сшит.
— Не тужи, парень. Тебе впору о живых думать, потому что семья — мал мала меньше. Когда начнешь избу рубить, мы с Колькой поможем… Поехали, что ли?
— Поезжай, я с ним немного побуду.
Арсений сел на скамеечку и долго смотрел на холмик, размышляя о том, что здешняя земля уже приняла одного из Куприяновых и стала родиной для Танюшки, которой не суждено было родиться в Задорине.
Ветер-весняк тихо гулял между старыми березами, увешанными черными шапками грачиных гнезд; синие тени от деревьев ложились на искристые снега. Где-то беспечально напевал скворец. Под ногами настоялась лужица, Арсений, облокотившись на колени, увидел в ней свое заметно изменившееся лицо с отяжелевшими складками на щеках и мелкими морщинками, которых нагнало под глаза; сам взгляд сделался сумеречным. Захотелось выпить, смягчить жесткий комок, застрявший в горле. Вспомнилось подсеваловское присловие про розовое стеклышко. Бесполезно. От большого горя оно не заслонит. Даже белые снега в поле за оградой потемнели в глазах Арсения, и вырвался из груди вздох, похожий на стон.