Годы шли. Кота возил в корзинке уже другой мальчишка. Наш Вася, несмотря на кошачью старость, которой, несомненно, он достиг, попрежнему был весел, учтив, играл с бумажкой и вспрыгивал с притворным ужасом на деревья. Весьма вероятно, что при его хорошем здоровье и крепком сложении он прославился бы как исключительная знаменитость выходящего из ряда кошачьего долголетия, но случилось событие, потрясшее, подкосившее жизнь Васи: вся наша семья уехала из дому на два месяца. Ни в пище, ни в ласке недостатка Вася не имел, оставшись на попечении именно обожавшей его кухарки, но скудный мозг его не осилил исчезновения привычных ему условий жизни. Для начала кот немедленно после нашего отъезда пропал на несколько дней. Искал ли он нас где-то, скитался ли в тоске по лесу? Он пришел домой исхудавший, скучный, вялый, есть стал, но не очень жадно, все спал, предложенную мышь взял, погонял немного и бросил. Жизнь его сломалась, он не поправился.
Когда мы вернулись, он встретил даже ближайших приятелей своих без особого оживления.
— Вася?
— Мяу.
Это было сделано как следует, повторялось ежедневно. Играть, однако, он перестал и, когда надоедали ему слишком, он не дрался, не давал мягких плюх, а вздыхал—бедный, старый кот—и уходил.
Вася наш стал скучным, грязным стариком. Спать он полюбил на плите и дождаться не мог, когда перестанут на ней готовить. Торопясь на нее вскочить, он часто подпаливал свою шубку, самые разводы которой как-то потускнели. Тигр исчез, остался порыжевший облезлый старый кот. Он раза два даже напачкал на плите, прямо тут, где спал. Ему не сказали ни слова за этакое безобразие. Как же не скрыть, не замолчать старческого позора кота, честно прожившего в доме двенадцать лет. Кое-как проскрипел бедняга зиму. Весной мы опять уехали и этого удара старый кот уже не перенес: он ушел из дому и не возвратился.
ШАЙКА
Тимка—коричневая собачонка без всякой породы. Фишка—лохматый, черный, как уголь, пес происхождением, несомненно, от таков: он на коротких кривых лапах, сам длинный-длинный, да еще хвост длинный-длинный. Урод необыкновенный! Морда у него щучья. Бом—большой серый кот.
Однажды они украли у меня со стола тарелку жареной салаки, то есть тарелку оставили, а рыбу съели. Неприятно, но неудивительно. Затем я свой завтрак поставил на комод. Опять осталась одна тарелка. Тогда баранью косточку я поместил на шкаф, а сам притворился спящим. В дверь просовывается хитрая рожа Фишки, за ним является Тимка. Вертятся, шныряют, ищут: ничего! Фишка поднимает нос и останавливается у шкафа: есть, тут! Топчутся, подскакивают—нет, несмотря на всю длину Фишки, становящагося на дыбы, ничего сделать нельзя. Исчезают.
Слышно, как в кухне они визжат и царапают дверь. Их ругают за шлянье, — ведь только что, черти, со двора! — но они дружно визжат, как зарезанные; им необходимо выйти, их нельзя не выпустить. Через минуту являются все трое. Как рассказали они этому пушистому плуту о предприятии? Бом, мало того, что, несомненно, вызван со двора, он осведомлен вполне. Он, не тратя времени ни на какие розыски, уверенно прыгает на комод, оттуда на шкаф, баранья косточка шлепается на пол.
— Вы что тут, негодяи, делаете?
Вся шайка кидается наутек. Замечательнее всего, что кот большею частью работает бескорыстно; добычу почти всегда едят собаки. Живут они дружно, спят вместе, причем кот помещается на животе собаки—повидимому, все равно какой.
Иногда устраивается примерная травля. Собаки гоняют кота так, как будто цель их жизни его разорвать, а кот, делая вид, что ужасно боится, кидается куда попало и, сидя на шкафу, то есть, очевидно, в полнейшей безопасности, рычит глухо, угрожающе. Случается, что во время самой бешеной скачки по коридору кот вдруг осаживает, разбежавшиеся собаки на него налетают и… и… не знают, что же с ним делать, а он лупит их мягкими лапами по мордам так, что те воют. Тут кот, выгнув спину и подняв хвост, уходит, что ясно выражает: «Убирайтесь к чорту, дураки. Надоели!»
Сколько одной салаки сожрала у меня за три года воровская шайка! Преступление тем более отвратительное, что вызывалось оно отнюдь не крайними обстоятельствами жизни. О голоде не могло быть речи, воришки питались прекрасно и сговаривались воровать исключительно из озорства: в этом я убежден совершенно.
ПТЕНЦЫ
Что думает птица, усаживаясь на гнездо, все равно какая птица—журавль, курица, малиновка, страус?
У всех одна мысль: в гнезде—яйца, будущие дети, их надо сохранить, спасти от всякой беды, защитить хотя бы ценой собственной жизни. Мысли такой ни одна птица, конечно, никому не высказывала, но все птицы доказывают эту мысль по-разному. Одни бесстрашно кидаются драться, как бы ни казался велик и силен враг, приблизившийся к гнезду, другие хитрят, стараясь отвлечь врага от гнезда, иные просто закрывают яйца собою, готовые погибнуть, защищая свое будущее поколение.
У гнезда, где имеются яйца, всегда стража: то два защитника, то один.
Иногда самец устраивает гнездо и принимает на себя все заботы о нем, самка же только несет яйца. Часто не отличить самца от самки: оба одинаково хлопочут над гнездом, оба высиживают поочередно. У других семейная работа разделена: самка сидит в гнезде, а самец носит ей есть и, чтобы не было скучно, поет ей песни. Кое у кого случается так, что ни гнездо, ни яйца не должны попадаться на глаза самцу: он яйца разобьет, а гнездо растреплет. У многих птиц отец равнодушен к гнезду, не замечает, покидает его, а мать это гнездо устраивает, хранит и самоотверженно защищает. Только у некоторых, преимущественно страусовых, все наоборот: самец и строит гнездо, и охраняет его, и высиживает яйца, равнодушно брошенные где попало самкой.
Цыплята
Когда курица клохчет, вытаращив покрасневшие глаза, и, угрожающе надувая шею, сердито топорщит крылья—это значит, что она заблаговременно пугает будущих врагов, желает вывести цыплят. Тогда ей подсовывают корзину с яйцами, и глупая курица не в состоянии разобрать, чьи они. Пошевелив клювом каждое яйцо, уложив так, как, по ее мнению, им должно лежать, наседка клохча усаживается на них. Просидев час-два, она уже любит их и готова защищать как собственные.
А яйца-то иной раз присланы по почте за тысячи верст, они или от заморских породистых кур или утиные.
Плохая наседка, случается, вскакивает с гнезда через несколько дней и, хотя ее усаживают на него насильно, все-таки бросает полунасиженные яйца. Хорошая клуха сидит упорно, сходя с гнезда на минуту, на две лишь попить, поклевать; она ежедневно перевертывает клювом каждое яйцо, не давая ему долго лежать на одном боку, от чего желток пересыхает в скорлупе, начинает гнить и получается усохшее яйцо с погибшим в нем зародышем. Откуда, как знает это глупая курица? Если такое яйцо все-таки образовалось, опытная наседка высиживать его не станет и попытается выкинуть из гнезда: мертвецу не место тут, где выклевывается новая жизнь.
Яйцо хрустит и трескается, в трещину просовывается изнутри клюв, и скорлупа разваливается на куски. Чуть-чуть пища, явилось новое существо, беспомощное, жалкое, мокрое. Если в этот миг холодный сырой ветер резко дунет на цыпленка, он его погубит. Но мать, внимательно смотря, озабоченно, тихонько клохчет и забирает всех проклюнувшихся пискунов под крылья: там тепло и сухо. Часа через два-три, обсохнув, цыплята уже бегают, бойко семеня лапками, толщиною в спичку, их писк весел, они покрыты плотным нежным пухом. Черные, серые, пестрые… А сама курица белая. У четверых какие-то странные плоские носы, перепончатые красные лапки—это утята. Не может быть, чтобы курица не различала их от цыплят, но она всех одинаково бережет и защищает, всех, кто вывелся под ее грудью, в ее гнезде: чужих она не принимает, бьет и гонит прочь. Своих на вторые сутки их жизни она научит есть, стуча клювом по корму. Пить их приучит… человек. Он возьмет двух-трех цыплят и обмокнет их клювы в воду. Когда они поймут, что надо делать, он их отпустит; от них научатся пить остальные. Если не учить питью, то большинство цыплят погибнет: вода для них важнее еды.