Сияло холодное солнце осени, спускалась и тянулась долгая темная ночь. Селезень летел, зорко вглядываясь с вышины, и наконец увидел знакомую деревню на берегу озера, знакомый сарай, знакомую девчонку. Вон она принесла корзинку, вон утки—все шесть. И когда, сложив крылья, селезень камнем свалился в мелкую воду, утки радостно крякнули, а девчонка закричала:
— А, Сашка, где ты шатался? Ну, ешь, ешь!
Девчонка кидала в воду куски хлеба, кашу. Ну да, греча, но вареная, мягкая, нежная, вкусная, не та, что там, на бурых стеблях в болоте. Селезень, наевшись, спокойно ковылял за утками к сараю. Нет, никуда он больше не полетит, никто его ни в какие перелеты не заманит. Тут кормят так, что не успеешь всего съесть, в сарае тепло спать, безопасно, ласково говорят: «Сашка, Сашка».
Судя по ласковым голосам, какими это произносилось, должно быть, хорошо.
Селезень стал жирным, толстым, тяжелым. Крылья его действовали, но едва ли они унесли бы его далеко. Да он и не летал долго, он охотнее ковылял пешком за своими утками.
Выпускать их стали реже.
Края озера подернулись льдом.
Утром в распахнувшуюся дверь сарая ударил резкий яркий свет: кругом лежал снег. Вошел тот самый мужик, что гонялся по сараю за селезнем, и на этот раз без крика только сказал:
— Ну, ты, Сашка.
Селезень его побаивался, помня гоньбу, но все-таки ответил:
— Пш, пш!
Тут мужик, неожиданно нагнувшись, схватил его за крыло, и больше селезень уже ничего не видал, не слыхал, не чувствовал.
— Ишь, какой жирный, — говорила в избе баба, ощипывая селезня, — откормился не хуже домашнего. Ты, Катька, чего плачешь?
— Да жалко, маменька, — отвечала, смеясь сквозь слезы, девчонка, — прилетел к нам нивесть откуда на свою гибель. И чуднтй такой был, ласковый. Ему скажешь «Сашка», а он отвечает: пш-пш! Жалко.
— Всем им одна дорога, откормился—и на жаркое. Дай-ка плошку.
И то, что так недавно было селезнем, странным пернатым существом, откуда-то прилетевшим, теперь в глиняной плошке, окруженное картофелинами, отправилось в печь.
Вот тебе и Сашка.
БОЛОТНАЯ ПОВЕСТЬ
Героиня этой истории всю свою жизнь носила скромное коричневато-серое платье, вследствие чего нет ни малейшей возможности описать ее наряды, а герой если и щеголял изредка яркими цветами, то одевался с неизменным однообразием покроя и совсем не имел дела с каким-либо портным. Оба они ели такую дрянь, что и перечислять не стоит, никогда не носили никакой обуви, не имели не только постоянного места жительства, но даже собственных имен. Бродяги? Несомненно. Безнравственные бродяги, если добавить, что, родные брат и сестра, они нисколько не чувствовали сладости родства, равнодушно расстались в раннем детстве и, встретясь взрослыми, друг друга не узнали и едва взаимно не увлеклись.
Они пережили ряд странных приключений, счастливо избежали многих опасностей, свершили длинные путешествия по воздуху, видели разные края земли и были убиты предательскими выстрелами людей, которым они ничего плохого не сделали. Разве это не основания для повести?
Итак, это были утка и селезень, конечно, сначала утята, настолько одинаковые, что не установлено, различала ли их одну от другого даже родная мать, кряковая утка, еще не старая, но видавшая виды в своей жизни.
Они явились на свет в числе одиннадцати в июньский полдень, когда лучи солнца гонят над болотом жаркие волны ароматов от зацветающих трав, и ястреба, паря на неподвижных крыльях, плавают в прозрачной вышине. Маленький кобчик, трясясь чуть ли не над самыми кустами, кричал от голода тонким, резким, яростным голосом: «кли-кли-кли!» Утка-мать посматривала на него с беспокойством. Она знала, что крупный ястреб вообще не бьет птицу иначе, как на лету или на широкой воде, где ему не обо что ушибиться, но этакая дрянь с голода, пожалуй, кинется, схватит утенка. И, тихонько покрякивая, она уплыла в осоку, уведя за собой весь выводок—целую цепь пуховых темнозеленых комочков, кувыркавшихся и скользивших по воде, как пробки. Эти комочки, прожив всего два часа, однако, умели уже, засунув головенку по самые глаза в воду, пропускать ее через плоский зеленый нос, как делала то утка. Что-то застревало, оставалось на ничтожном язычишке, заставляло глотать. Ах, вот она жизнь: набить животишко и, радостно пища, забиться спать под теплые крылья матери!
Ночь провели на родимой кочке, но не в гнезде. Там тесно, гадко, грязно, там валяются скорлупки яиц, разный сор, набравшийся за время усердного высиживания, — все это не годится для живых веселых утят.
На другой день пронеслась гроза. Из туч, мчавшихся мглистыми громадами, вырвался чудовищный язык бледного пламени, лизнул болото, мгновенно испепелил ряд кустов, взметнул в дыму столбы земли и воды. На утиный выводок такая катастрофа произвела незначительное впечатление: той кочки, где помещался выводок, вихрь не коснулся. Утята, попискивая, шевелились под уткой, и счастливая мать, ощущая их всех, даже дремала, повесив нос, во время грозы. Мало ли какие случаются на свете происшествия! Постороннее дело. Но посещение водяной крысы было ужасно. Она чутьем выследила ход выводка между кочками и нагло кинулась на утят. Напрасно они ныряли: крыса делала это лучше и увереннее, чем они. Напрасно утка, отчаянно крича, била ее крыльями, пыталась клевать. Плоский, тупой и мягкий клюв действовал плохо. Когда на новой кочке, значительно отдаленной от первой, утка после крика, писка, драки, шлепанья и беготни по грязи собрала своих птенцов, то убедилась, что двое из них исчезли. И жалкое кряканье несчастной матери тоскливо дрожало над осокой до утра, когда сквозь росистые своды высоких трав по узким протокам между кочками известной ей дороги утка увела остальных птенцов на открытую воду. Какие звезды кувшинок цвели на поверхности зеркальной воды, какие большие плотные листья у них! На некоторых сидели бледно-зеленые лягушки, смешно кувыркавшиеся в воду при приближении даже утенка. Тут в изобилии и тишине скоро забылось ужасное происшествие, и пошли один за другим счастливые дни. Иногда над лужей мелькала летучая тень и слышался резкий свист могучих крыльев. Тогда утка кричала предостерегающе и ныряла или пряталась в осоку, за ней мгновенно исчезали утята, и над водяной гладью несся яростный клекот хищника, которому не удалось ничего поймать.
Утята росли быстро, в их вытянувшихся крыльях появились пеньки перьев, сами они покрыты были еще пухом, но уже не темным, а с светлозелеными полосами: в случае чего утята теперь бегали и прятались в осоке, а не затаивались в тине.
В том же краю лужи ютились еще два выводка—шилохвости и широконоски; это, конечно, утки не того круга, как кряковые, чином ниже, но все-таки весьма порядочные семейства, с которыми приятно вести знакомство. Бойкие полувзрослые утята всех трех выводков частенько сообща ловили лягушку, таскали и дергали ее до смерти, хотя проглотить не могли. Тут на помощь поспевали утки. Человек ворвался в эту мирную жизнь без малейшего предупреждения. Он вдруг явился и принес все: гром, молнию, дым и дикий ужас хищного зверя. Все это было, быть может, меньше, но утиную жизнь задевало ближе, чем тогда в грозу. Гремели выстрелы, свистел смертоносный град дроби, взметывались в дыму столбы брызг, огромное невиданное животное, сверкая страшными глазами, фыркая и высунув красный язык, гналось за вереницей утят. Старая кряква кидалась на собаку, била ее крыльями по голове, но в пылу защиты взлетела, когда ей показалось, что она отвела собаку от выводка, и упала на воду мертвой, пронизанная свинцовым градом.
Два утенка, не помня себя от страха, выскочили из осоки на середину лужи, побежали по воде, хлопая еще голыми крыльями, а потом принялись нырять. Это их спасло. Они бежали долго, пробрались через болото, переплыли, ныряя, еще ряд луж и выбрались в край озера, измученные, голодные, но обогащенные опытом: они теперь знали, что такое человек с его собакой: это много страшнее и хуже грозы и водяной крысы!