Я рассказал ему о ее непримиримом отношении ко мне и o своей твердой уверенности в том, что неприятен ей в такой степени, что она желает только моего скорейшего отъезда.
C этим мой друг не хотел соглашаться. По его словам, она была довольно странной девушкой, так что он сам еe не всегда понимал. Что же касалось меня, то он обещал выведать все по этому поводу у неё самой. Окажись мое подозрение небеспочвенным, и он — по крайней мере, в данное время — не взялся бы мне помогать (хотя моему другу не хотелось лишать меня надежд на будущее: видеть в моем лице зятя ему-де было бы очень приятно).
Итак, прошло еще несколько дней. Внешне в моих отношениях с девушкой, которая постепенно вce больше и больше завладевала моими мыслями, ничего не изменилось. Она откровенно избегала оставаться со мной наедине, отклоняла мои предложения провожать еe во время ее утренних прогулок и — если мне удавалось все же вступить с ней в разговор — ограничивалась настолько короткими ответами, насколько это было допустимо правилами приличия, и была подчеркнуто нелюбезна со мной в тех случаях, когда я встречал ee в обществе ее хромого друга детства. Уже издалека я видел, как омрачалось открытое лицо бедного мальчика, как только он замечал меня. При этом он щурился, словно хотел избежать неприятного ему взгляда, и едва отвечал мне, когда я пытался с ним заговорить. Так как я заметил, что могу по собственной вине лишиться той капли благосклонности, которую мне оказывала девушка, если буду навязываться в качестве третьего лишнего в их союз, то старался всякий раз сворачивать на окольную дорогу, заслышав стук костылей по мостовой.
Дуэт на верхушках кленов больше не звучал. Вероятно, эта пaрочка отыскала для своего лесного смеха более отдаленное место. Они отказались даже от своих состязаний с эхом — только бы не сталкиваться со мной лишний раз… То, что прежнее сочувствие в моем сердце уступило в конце концов место настоящей ненависти к учительскому сыну — так как я должен был видеть в нем своего более удачливого соперника, — было, правда, не совсем по-христиански, зато понятно чисто по-человечески.
Мой друг, который и без того — как всякий рачительный сельский хозяин — показывался в это время годa дома только за столом, казалось, был ни в малейшей степени не обеспокоен состоянием моего сердца. Я уже начинал подозревать, что он совсем забыл о своем обещании ради меня укротить свою дикую сестрицу, и осмелился напомнить ему об этом. И вот однажды вечерoм, во время наших обычных бесед и курения перед сном он взял меня за руку и повел к самой удаленной скамейке сада.
Здесь он, не без некоторого смущения, начал докладывать мне о результатах своей дипломатической миссии. Как он и предполагал, девушка, к сожалению, оставалась еще таким ребенком, что не могло быть и речи о серьезном разговоре с ней. Впрочем, она якобы призналась в том, что никогда не испытывала антипатии к моей персоне. По словам Фрэнцель, я вполне соответствовал ее представлениям о честном человеке и приятном собеседнике. Но как раз то обстоятельство, что я так старательно ухаживал за ней, было ей в высшей степени неприятно. „Не думай, Хуберт, — сказала она тогда брату, — что я до такой степени наивна, что не замечаю, как неравнодушен ко мне твой друг, хотя я не сделала и шагу ему навстречу. Пусть он выбросит из головы подобные мысли. Я не нахожу ни малейшего удовольствия ни в каких ухаживаниях и флиртах, чем обычно любят заниматься праздные люди в деревне, a o чем-то более серьезном вообще не может быть речи“. — „Тогда почему же?“ — спросил он тогда девушку и, поскольку она покраснела и отвела глаза в сторону, он употребил, наконец, весь свой авторитет старшего брата. Но, как он ни наседал на нее, девушка не дала себя запугать и, напротив, откровенно заявила, что не хочет причинять страданий Фриделю тем, что выйдет замуж за человека, который увезет ее отсюда. Бедный мальчик, по ее словам, почувствовал бы себя тогда совсем одиноким и покинутым и умер бы от горя и лишений. У него ведь, как она говорила; в жизни не было другой радости, кроме общения с ней. Она почувствовала бы себя самой бессовестной эгоисткой, если бы оставила его в одиночестве, чтобы обрести какое-то счастье только для себя.
Брат вроде бы принял это ее заявлениее за сумасбродный девичии каприз, однако затем, прочитав решимость в ее глазах, спросил напрямик, не влюбилась ли она во. Фриделя. „B таком случае, — будто бы сказал он, — моим долгом будет положить конец всему этому“. „Нет, — совершенно спокойно ответила ему девушка, — такая мысль мне никогда не приходила в голову. Он всегда был для меня кем-то вроде младшего брата и никогда не станет другим. Но если бы ты знал, какая у него тонкая душа и какие умные мысли приходят в голову, ты бы понял, что его общество я бы не променяла ни на чье другое, пусть это будет даже самый любящий и самый хороший муж, у которого не будет искривленных позвоночника и ног. И если у твоего друга в самом деле серьезные намерения относительно меня, тo пусть он не тратит зря времени и сил. Фридель не переваривает его и никогда не простит ему внешних преимуществ. Да, он ревнив, хотя не имеет для того никаких оснований. Однако для него поставлено на карту слишком многое“.
Ситуация была недвусмысленной, и я вынужден был признать, что наиболее разумным было бы сразу же поставить крест на всех брачных надеждах. Правда, я не мог не указать моему другу на опасность, которую я — оставив в сгороне всякие задние мысли — видел в отношениях молодой пары. Известно, что именно физическое уродство ускоряет взросление молодых людей. Мне было также ясно, что его чувства к девушке, относившейся к нему как сестрa к брату, не всегда будет гореть ровным пламенем братской любви, если они уже не переросли в нечто большее. Хуберт вынужден был согласиться с этим и, в свою очередь, признался, что, пока нe поздно, постарается ради Фрэнцель как-нибудь незаметно изменить ее образ жизни.
Мне же не оставалось ничего другого, как немедленно уехать оттуда, чтобы проверить, не поможет ли мне избавиться от моей любовной горячки перемена климата.
Итак, на следующее утрo мне пришлось в оправдание моего срочного отъезда сослаться на мнимый неотложный вызов к моим пациентам, которые крайне нуждались в моей помощи (никогда ранее мне не приходилось прибегать к такой откровенной „спасительной лжи“). Поскольку, будь даже мой единственный пациент при последнем издыхании, я бы и не подумал уезжать отсюда, оставь мне любимая девушка хоть проблеск надежды.
Но то, как она с видимым облегчением и искренней благодарностью пожала мне при прощании руку, рассеяло мои последние иллюзии относительно возможности стать для нее кем-нибудь другим, кроме нарушителя спокойствия.
Так я вернулся в горoд к моей напряженной работе. Я надеялся, что при виде мрачной реальности, c которой я ежедневно имел дело, воспоминания о недавно пережитом изгладятся из моей памяти, как coн в летнюю ночь.