Мы уже спустились почти к самой подошве горы, когда в стороне от нас, среди хвойных зарослей, раздались звуки, напоминающие лай собаки.
— Кто же это тявкает? — обратился я к Михеичу.
Тот хитро улыбнулся.
— Пойдём посмотрим. Только осторожно, а то никого не увидишь.
Мы вошли в чащу леса.
— Тяв-тяв-тяв! — послышалось снова, но уже метрах в двадцати от нас. Лай был резкий, отрывистый, пожалуй, похожий больше на свист.
— Смотри, смотри, — зашептал Михеич, указывая на огромное сухое дерево. Под ним сидел зверёк величиной с небольшую крысу, но чуть подлиннее. Шубка его была светло-рыжая, с чёрными полосками.
— Бурундук?[3]...— удивился я.
— Он самый! Погоду предсказывает.
— Как так?
— Да вот, предсказывает... Обязательно скоро дождь будет, ненастье.
Я недоверчиво посмотрел на Михеича.
— Что ты говоришь?! Какое ненастье? На небе ни облачка, тишина, солнце...
— А всё же дождь будет! — повторил Михеич. — Пойдём поскорее в избушку.
Меня заинтересовал бурундук.
— Почему у него такая распухшая мордочка, словно он флюсом болен?
Зверёк шмыгнул под корни, вскоре снова вылез, но мордочка его была самая обыкновенная. Опухоли уже не было.
— Это он ягоды запасает, за щеками их носит, потому и мордочка кажется распухшей. Вот и пойдём-ка за ним: он нам ягоды укажет.
Зверёк соскочил с дерева и скрылся в лесу. Бурундука мы больше не увидели, но нашли много спелой брусники.
— Пособираем, — предложил я Михеичу.
В это время из-за горы донёсся глухой раскат грома. Солнце закрылось облаками, и в лесу сразу потемнело.
— Вот видишь, говорил я тебе, что бурундук к дождю свистит.
Минут через десять мы подошли к речке Чёрной. На берегу среди малинника стояла лесная избушка. В ней на нарах лежало свежее сено, около камелька — груда заготовленных дров.
— Ну, сейчас нас отсюда дождь до завтра не выпустит, — ворчал старик. — Бурундук зря не лает. Если он затявкал, так и знай — быть ненастью.
Вскоре, действительно, пошёл дождь. Михеич был прав: из избушки мы ушли на следующий день.
МАЛЕНЬКАЯ ПЕВУНЬЯ
Солнце стояло высоко над горизонтом. Над болотом носились терпкие запахи багульника. Перелётные птицы, ласточки-касаточки и чёрные острокрылые стрижи, начали уже ранний отлёт на юг. Наступала уральская осень.
Я шагал по высохшему болоту, выбирая путь среди кочек, покрытых желтеющей осокой. Вдруг я услышал песенку.
«Ласточка поёт. Последние улетают»,— подумал я и в изумлении остановился: песенка доносилась не с воздуха, а с земли. «Это не ласточка, но кто же?»
Внимательно осматривая мхи, кочки, траву, я увидел желтовато-серенькую мышь-малютку. Она сидела у болотной кочки и, не замечая меня, самозабвенно пела.
Минуты две я слушал серенькую певунью.
Под ногой у меня хрустнула сухая ветка. Мышка затихла и повернула голову в мою сторону. Встретилась со мною глазами, вздрогнула и мгновенно исчезла среди моховых кочек. Я постоял ещё несколько минут, но певунья не возвратилась.
ОКУНИ
Этой весной вверх по реке шло много рыбы, особенно окуней. На её пути и построил Иван Андреевич загородку-заездок: двадцатиметровую реку он перегородил вершами. Ход для рыбы закрыл, но в верши её попадало мало.
— Куда же уходит рыба?
Иван Андреевич сел на сухую кочку около заездка. Весеннее солнце крепко пригревало землю. На кочках зеленела молодая осока.
В воздухе бабочки, мошки. Где-то звонко пел зяблик.
Вода в реке была настолько светлая, что на дне можно было рассмотреть даже мелкие камешки. Вот появилась стая окуней.
— Ну, сейчас попадут в верши,— решил рыбак.
Впереди стаи шёл крупный окунь.
«Ишь ты! Руководитель, видно», — подумал Иван Андреевич.
Не доходя до заездки, окунь остановился, затем медленно поплыл вдоль загородки, словно что-то разыскивая.
Не все верши на дно стали плотно, под ними кое-где виднелись отверстия, но такие маленькие, что рыбёшка не могла в них пройти. Окунь выбрал одно из таких отверстий, повернулся к нему хвостом и стал шевелить плавником, разметая ил. Вода замутилась. Окунь уверенно продолжал своё дело. Отверстие увеличивалось.