С малых лет разнообразие, красочность и движение
окружающего мира захватывали мое внимание.
С малых лет неудержимо хотелось запечатлевать,
рисовать все видимое, слышимое и воображаемое.
Рисовать я начал очень рано и с таким рвением, что
заботливая мама едва поспевала снабжать меня бумагой
и карандашами.
Прохожие часто наблюдали, как мальчик лет семи, в
холщовой рубашке с вышивкой на груди и на рукавах,
сидит где-нибудь на поляне и рисует прямо с натуры
пасущуюся стреноженную лошадь, терпеливо преодолевая
неудачи, по нескольку раз повторяя все сначала.
Я также часто рисовал что-нибудь сказочное. По
вечерам мама читала нам, детям, русские сказки из сборника
Афанасьева. И, хотя этот сборник был для взрослых, хотя
в нем не было совсем картинок, все-таки он был любимой
моей книгой — ведь в нем было столько интереснейших
сказок, страшных, веселых и трогательных приключений,
рождавших целый мир самых необыкновенных
зрительных представлений.
Я часто раскладывал свои рисунки на кровати и
подолгу рассматривал их. Порой они заменяли мне
игрушки. Тут были и фигуры лошадей в разных положениях, и
простые пейзажи задворок, и сказочные приключения
различных героев или животных.
Однажды мама купила мне перочинный ножик с
блестящей перламутровой ручкой. Я быстро научился
владеть им. Но не только чинка карандашей увлекала меня.
Няня растапливала печь лучинами. Она брала ровное
сухое полено с лежанки и косарем щепала его. Вот тут-то
и являлся я со своим перочинным ножом. Выпросив у
няни несколько ровных лучин, я садился на ее старенький
сундук, обитый вычурными вырезками из железа,
вынимал нож и с вдохновением начинал им «действовать».
Лучины великолепно пахли древесиной. Стругая, я
изредка с наслаждением прикладывал их к носу и вдыхал
пряный, свежий аромат.
Моя первая работа была несложна. Я еще не знал, что
можно делать из дерева. С увлечением «отмахивая»
стружку за стружкой, я любовался ровным
золотисто-розовым срезом дерева, и оно казалось мне каким-то
особым, дорогим материалом. Так я истреблял нянины
лучины в изрядном количестве, приучаясь постепенно владеть
перочинным ножом. С тех пор он стал моим другом.
Особенно много работы ему было летом.
Но я не срезал сучья деревьев (что, кстати сказать,
запрещали мне старшие), а довольствовался хворостом
или сучками ветровала.
Как-то раз, не послушавшись маму, я начал резать
осинки, затевая что-то
из него смастерить.
Вдруг я заметил на
месте надреза
мелкие прозрачные
капельки. Это был
древесный сок. Мне
показалось, что
деревце плачет
горькими слезами, и так жалко стало осинку, что я сразу же поднял срезанную кору,
посадил ее на прежнее место и старательно обмотал длинной травинкой,
решив впредь никогда не причинять «боль» живым деревьям.
Вырезал я в то время узорные тросточки, стрелы для лука, кинжалы с
замысловатыми ручками; пытался делать и простые фигурки.
На улице Станиславского (бывший Леонтьевский
переулок) помещается Музей кустарных изделий. Мама
иногда водила меня туда.
Музей был полон всевозможных изделий кустарей —
это была настоящая кладовая народного искусства. Мне
особенно запомнились работы резчиков. Они были
представлены очень широко и разнообразно. Тут были и
бытовые сценки, и герои народных сказок, тройки с санями,
шестерки со старинными каретами, сцены из сказок и
басен.
много и других
игрушек — раскрашенных
кукол, лошадей и коров,
которые были сделаны
так тщательно, что
выглядели как живые,— но
изделия резчиков, по каким-то неведомым мне тогда качествам,
казались самыми интересными, самыми привлекательными.
Посещение музея оставило во мне неизгладимый след и заложило
прочную основу для дальнейших увлечений уже на всю жизнь.
Лет тринадцати я начал вырезать из дерева целые игрушки. Но это
увлечение, как ни было сильно, все-таки являлось лишь дополнением
к моему основному и постоянному делу — рисованию.