Я сел на холодный лапник, погладил собаку, всячески стараясь успокоить самого себя, как делал и делаю всегда, если теряю приметную тропу и попадаю в непонятное место. Нет ничего хуже действовать, поддаваясь первому, самому сильному отчаянию. Нередко люди в таком положении, в лесу, начинают метаться, кидаться из стороны в сторону — и тогда беда.
Мало-помалу я стал успокаиваться. Наверное, сказывалось присутствие Шубки, о которой я вначале как-то позабыл. Шубка сидела смирно и время от времени принималась искать блох.
Темнота густела. Светлее было только на западе. Было видно, как дрожащими неясными силуэтами над кромкой Гривы пролетали вальдшнепы. Шла тяга. Но я не думал браться за ружье. Все мои мысли сосредоточились на одном: как раздобыть огонь. Добыть огонь трением сучка о сучок я не пытался. Я по опыту знал, что этот способ дает хорошие результаты лишь в повестях о путешествиях, а в жизни пригоден как потогонное средство. Не было у меня и подзорной трубы, из которой я мог бы извлечь увеличительное стекло, да оно и не пригодилось бы: кругом стояла черная сырая тьма, как в подземелье. Слева вдруг послышалось странное чмоканье, кто-то прошел по грязи, с трудом выволакивая ноги. Потом прошумели задетые кусты. И мне показалось, я слышу тяжелый вздох: «Ффу-у…»
Все смолкло… Тихонько ворчала Шубка, порываясь в сторону, но я крепко держал ее за обрывок веревки. Испарина выступила у меня на лбу. «Огонь… огонек бы… огонек», — шептал я и вдруг вспомнил юмористическую картинку, которую видел когда-то давно в журнале «Огонек». Называлась она «Добывание огня в каменном веке». Были там изображены два бородатых дикаря, из которых один стоял на четвереньках перед грудой поленьев, а второй колотил его каменным молотком по густоволосому черепу. Из выпученных глаз дикаря летели искры, над костром поднимался клуб дыма.
А что, если сложить кучку травы, посыпать ее порохом, положить спички и выстрелить?
Я тотчас ощупью принялся разряжать новый патрон.
— Да будет свет! — сказал я, подводя стволы к посыпанной порохом кучке травы, которую едва различал во тьме.
Выстрел грохнул. И вот оно, счастье! Целый сноп пламени и дыма взметнулся вверх, трава и мох вспыхнули, спички запышкали одна за другой. Позднее я обнаружил, что опалил ресницы, но разве можно было тогда огорчаться по пустякам, когда у моих ног весело пощелкивал, потрескивал, метался, прорываясь сквозь сухие прутики, рыжий язычок пламени и пахучий дымок першил в носу, выжимал слезы.
Теперь нам с Шубкой не страшны ни тьма, ни лешие, ни водяные, ни прочая чертовщина. Все вдруг стало обыкновенным: и ночь, и сосны, и болото. Я зарядил ружье пулей и картечью, улегся на хвою. Шубка тотчас примостилась возле ног. В глазах ее мерцали, отражаясь, два крохотных костерка. Я подсушил на огне промокшую краюху, и мы с наслаждением стали есть теплую, продымленную мякоть.
Как же меняется настроение человека! Полчаса назад сидел я впотьмах у ствола этой же сосны, одолеваемый страхом, а теперь все прошло, и на душе спокойно, даже весело, пожалуй…
А ночь над болотом непробудная, как сон-трава, чуткая, как волчье ухо. Далекие созвездия ясно обозначались в вышине. На северо-западе небо еще смутно бледнело. Белая яркая капля Венеры дрожала и лучилась низко над черными спящими сосняками. Левее и выше ее разметнулось широкое созвездие Льва. Я разглядывал звезды и думал о них. Вот там, в угольной нездешней глубине, затеряны далекие, невообразимо далекие миры. Там свои солнца и своя жизнь и, может быть, какой-нибудь охотник сидит вот так же на неведомой Гриве, ждет рассвета, думает о чем-то и не знает, что я существую и тоже думаю о нем. Созвездия! Они всегда влекли меня, манили даже названиями: Северная Корона, Орион, Гончие Псы, Волосы Вероники… Вот они, Волосы Вероники, — горсточка чуть различимых туманных огоньков…