— Лето устало, и я устала отдыхать, — сказала Светланка. Она подслушала эту фразу у одного из своих малышей и любила ее повторять. Егоров хотел что-то ответить, но не мог. Потрясение было так велико, что не оставляло места словам. Он робел перед Светланкой, боялся шелохнуться, боялся каждого неверного жеста и неточного слова. Он краснел и немел, как мальчишка, и Светланка снисходительно и лукаво посмеивалась над его смятением и ликовала.
— Уходи! — почти умоляюще прошептал он. — Мне надо сосредоточиться. Уходи.
Она засмеялась, вскочила и резво помчалась по гулким доскам платформы. Какая-то болезненная нить внутри Егорова натянулась ей вдогонку и оборвалась только тогда, когда Светланка исчезла из вида. Оборвалась с высоким болезненным звоном.
Он облегченно перевел дух, осторожно достал из кармана валидол и украдкой сунул под язык. Впервые в жизни ему захотелось напиться до бесчувствия, но он не успел даже сосредоточиться на этой идее, когда с откоса скатилась мальчишеская фигурка и стремглав бросилась к платформе. Егоров вскочил ей навстречу. Он понял, что в лагере опять что-то случилось…
Потом они бежали вдвоем.
— Как — проглотил? Зачем — проглотил? Зачем ему глотать птичек? — размахивая руками, кричал Егоров.
У ворот лагеря им повстречалась Таисия Семеновна. Она бежала им навстречу, тоже размахивая руками, и они побежали втроем.
— Я боюсь их, просто боюсь! — возбужденно жестикулируя, выкрикивала Таисия Семеновна. (Они с Егоровым пересекали территорию лагеря.) — Это же выродки какие-то! Ничего человеческого! Или — я, или — они, вместе нам тут делать нечего!
— Ребята зарвались, конечно, но я с ними потолкую, — говорил Егоров.
Так они добежали до комнаты Таисии Семеновны, распахнули дверь и застыли на пороге. Стоя посреди комнаты, Настя и Слава крепко целовались, а над головой у них порхала птичка.
— Что я говорила! — воскликнула Таисия Семеновна. — Вот вам, пожалуйста!
— Птичка живая, — сказал Егоров, разглядывая птичку под потолком.
А дело было так.
Разговор по душам состоялся в комнате Таисии Семеновны. Это была беленькая, чистенькая комнатка-келья. Ничего лишнего, только на окне стояла клетка с канарейкой. Сесть было не на что, и дети толпились возле окна.
— Собственно, я давно собиралась с вами поговорить, — начала Таисия Семеновна, прохаживаясь по комнате и озабоченно потирая руки. — Ваше поведение в последнее время не на шутку тревожит меня. Вы совершенно отбились от рук. Мне известны все ваши проделки, просто я не хотела вмешиваться и все ждала, что вы образумитесь. Возьмем хотя бы чудовищную сцену возле камня…
— И камни имеют уши, — сказал Зуев.
— С тобой, Зуев, у меня будет разговор особый. Ну так вот, я считаю ваше поведение там, возле камня, с погребом и качелями, глупым и мерзким. Все вы оскорбили Настю, и я требую, чтобы вы, для начала, попросили у нее прощения.
Все молчали.
— Ну что же вы, я жду!
Зуев, чеканя шаг, подошел к Насте, щелкнул каблуками:
— Пардон, мадам, мы не хотели вас обидеть, пардон!
Настя прыснула. Таисия Семеновна гневно нахмурилась.
— Не знаю, может, Настя и удовлетворена подобными кривляниями, но я лично ее восторга не разделяю.
Настя смутилась.
— На колени, негодяи! — воскликнул Зуев и бухнулся перед Настей на колени.
Все последовали его примеру.
— Шуты гороховые, вот вы кто! — взорвалась Таисия Семеновна. — Посмотрите на себя со стороны, на кого вы похожи! Шляпы какие-то дурацкие! Чтобы я их больше не видела! — И она сорвала шляпу с головы Зуева.
— Уважаемая Таисия Семеновна, — размеренным голосом произнес тот, — верните мне, пожалуйста, мою шляпу.
— Ты получишь свою шляпу только по окончании смены.
— Уважаемая Таисия Семеновна, — повторил Зуев, — Верните мне, пожалуйста, мою шляпу. Иначе я проглочу вашу птичку.
— Что?! Что ты сказал?!
Вместо ответа Зуев открыл клетку, достал птичку и сунул ее в рот.
— Мерзавец! — закричала воспитательница и выскочила вон из комнаты.
— Дурак! Дурак! Выплюнь сейчас же! — закричала Настя и бросилась на Зуева с кулаками. Зуев вытащил птичку изо рта и посадил на подоконник.
— Чуть не подавился из-за тебя, — сказал он Насте и вышел. Все последовали за ним.
В лагере поговаривали, что Анина сошла с ума. (Слух этот в свое время распустил Зуев.) Анина и сама сомневалась в собственной нормальности, такие странные вещи с нею происходили.
Однажды утром она проснулась необыкновенно легкой, свежей и счастливой. Такое чувство облегчения и умиротворения бывало только в детстве, после горьких и обильных слез. Она проснулась полностью свободной от ревности и любви, от горя и стыда, от унижения и обиды, от злобы, мести и отчаяния, — ничего этого не было и в помине. С недоумением и опаской она приглядывалась к себе, тщательно перебрала вчерашний день, постаралась вспомнить сны — но нет, никаких таких поводов для облегчения она не обнаружила…