Кроме того, был еще один веский фактор, почему Егоров не мог приблизить к себе Зуева. Он даже домой не мог его пригласить. Там жила Светланка, которой пока что просто негде было жить. Как выяснилось по возвращении в город, Светланка была родом из-под Львова, из лыжно-курортного местечка Ясеня, и в шутку называла себя гуцулочкой. В годы учебы она жила в общежитии, потом вышла замуж и жила у мужа. Недавно она развелась и теперь временно поселилась у Егорова, тем более что он почти все время проводил в интернате и порой даже оставался там ночевать. Егоров не возражал. Его смущала только временность этого явления и еще убогость своего жилища. Он бы мечтал принять и поселить свою любовь по-царски.
Егоров скрывал от Зуева свои отношения со Светланкой, справедливо полагая, что Светланка всегда может исчезнуть из его жизни, а Зуев останется. Он весьма опасался разоблачения, но не мог добровольно отказаться от Светланки — это было выше его сил.
Они встретились в фойе кинотеатра нос к носу. Все трое ели мороженое, и этот факт почему-то не разрядил, а наоборот, только усугубил ситуацию. Чтобы правильно отреагировать, надо было сосредоточиться, а тут это мороженое. Оно отвлекало внимание, капало в рукав, его надо было лизать. Так и стояли друг против друга, как дураки, и бубнили что-то про кинокартину, про погоду и осень. На улице был кромешный мрак, снег с дождем, и даже в фойе кинотеатра это ощущалось. Было тускло, сыро и неуютно. Отсыревшие неприкаянные зрители, зябко поеживаясь, топтались возле выставки киногероев гражданской войны. Мороженое было отвратительное, холодное и пахло картоном…
Как не хотелось ему в этот злополучный субботний вечер вылезать из дома! Сидели бы себе тихо у телевизора, попивая коньячок. Но Светланка маялась бездельем, тосковала и рвалась прочь, на волю. Ей до зарезу надо было посмотреть какой-то новый американский боевик, на который они, разумеется, не попали.
После лета Светланка тоже заметно изменилась. И куда только подевалась ее резвая беспечность, щедрый, заразительный смех, рискованные трюки. Она боялась зимы, хандрила, скучала и капризничала. Лицо осунулось и побледнело, глаза смотрели тускло и анемично. Она явно чувствовала себя глубоко несчастной, и Егоров тщетно ломал голову, как бы ее развеселить, ублажить и порадовать. Покупал конфеты и апельсины, брал билеты в театр. Однажды целый вечер простоял в очереди за сапогами для нее, а потом всю неделю не знал, как ей передать эти сапоги, в какой форме, и корчился от стыда и отчаяния. Как ни погляди, картина получалась глубоко унизительной. Чтобы только ублажить ее, урвать пару мгновений счастья, он задабривает ее подарками. Фу, какая гадость, какой позор! Сколько раз он давал себе торжественную клятву больше не заискивать перед девчонкой, заняться делом, наладить самостоятельную жизнь и во что бы то ни стало пресечь эту унизительную зависимость. Давал клятву и тут же нарушал ее. Это было выше его сил: ни о чем, кроме Светланки, он даже думать не мог. Зато как она радовалась в тот вечер, как благодарила за сапоги и как любила его тогда.
— Знаешь, — призналась она, — никто никогда мне ничего не дарил. Даже муж. Он принимал мою любовь как должное. Я крутилась в этой семье круглый день. Там все были больные, и мать, и отец, и даже младшая сестренка. Я работала на них с утра до вечера, таскалась по магазинам, стирала, шила, готовила, но они даже не замечали моих усилий. Муж с детства привык, чтобы все они вертелись вокруг него, угождали ему и прислуживали, — для него это было в порядке вещей…
Светланка еще долго жаловалась на свою неудавшуюся жизнь. Он прилежно кивал, с нетерпением ждал своего часа и в то же время сгорал от стыда и унижения. Он не хотел покупать ее любовь, а получалось, что покупает. Он не пожалел бы ради нее остатков жизни, но как раз в этом она нуждалась меньше всего. Она уже привыкла жить небрежно, как придется, с щедростью молодости она раздаривала свою любовь, не получая взамен ничего, кроме подзатыльников. Да еще признавалась ему, жаловалась, отнимая у него, таким образом, даже право на ревность.