— Не везет, — сочувственно прокомментировала она. — Ему суждено спотыкаться о мои ноги. Так, видимо, записано в его коде. А так — Хемингуэй, вылитый Хемингуэй.
— Очередного врага нажила, — сказал я, поймав злой взгляд юноши.
Еще хочется рассказать об одном столкновении ее с нашим шефом, человеком, о котором я буду рассказывать много и особо, потому что он того стоит. Сейчас только скажу, что, хотя он пользуется огромным уважением, у нас в институте его немного опасаются — не боятся, а именно опасаются — из-за порой неожиданных вспышек гнева, даже ярости, которые нам несколько раз приходилось наблюдать. Эти вспышки не имеют ничего общего со злостью и ненавистью. В общем, это человек большой, добрый и широкий, но иногда довольно опасный…
И вот, когда мы однажды покуривали в коридоре, а он подошел к нам, Полина ни с того ни с сего похлопала его по плечу и назвала «папашей». Я похолодел, да и шеф будто сам себя испугался… Некоторое время они в упор разглядывали друг друга, и лица у них были такие, будто перед этим, не подозревая друг о друге, они долго ползли в густой пшенице и вдруг стукнулись лбами. Первым опомнился шеф, он усмехнулся добродушно и, с любопытством осмотрев Полину с ног до головы, спокойно пошел прочь.
— Занесло, — пробормотала та и в некотором смущении удалилась в противоположную сторону.
Мы же только развели руками.
И вот представьте себе мое изумление, когда я вижу эту необузданную и самовластную женщину в таком, можно сказать, разобранном виде.
Уже в лифте я подробнее рассмотрел ее лицо, или скорей отсутствие его, потому что передо мной было именно отсутствие знакомого мне лица. И не то чтобы она нервничала или страдала — это была паническая растерянность. Ее будто вдруг столкнули с пьедестала, где она так удобно и прочно покоилась, и теперь, беспомощная, она затерялась в суетливой толпе, на которую только что с любопытством взирала с неподвижной верхней точки.
Около столовой растерянность ее переросла в смятение, она внутренне заметалась и, видимо не вполне сознавая, где, зачем и почему она находится, прошла было мимо столовой, но вдруг рванулась вбок и, резко распахнув дверь, остановилась на пороге. Смятение ее передалось и мне, я тоже почему-то застрял в дверях.
Перед нами, четыре ступеньки вниз, была наша длинная и непропорционально высокая столовая, где правая стена сплошь стеклянная, и мутный зимний свет, срезанный поперек соседним корпусом, падал сверху вниз по диагонали и люминесцентно освещал противоположную часть стены с ее дурацкими полуабстрактными рыбами, которые в этом тусклом будничном освещении казались особенно жалкими и нелепыми. И на дне этого аквариума, куда свет уже не доходил, на темном дне, за маленькими разноцветными столиками сидели и смотрели на нас совсем уже крошечные люди. Все это открылось передо мной мгновенно, будто впервые, будто на миг замерла кинолента — стоп-кадр. Но вот лента тронулась, и взгляды, обращенные к нам, метнулись в противоположную сторону, словно бы оставляя за собой след, и застыли на человеке, который стоял в другом конце столовой с бутылкой кефира в руках. Наверное, вся эта суета взглядов относилась лишь к Полине, но мне лично стало как-то не по себе, и я замешкался в дверях. В предчувствии, что я опять впутываюсь в историю, я спешно искал пути к отступлению…
И тут я не поверил своим глазам! Этот человек поманил нас пальцем. Нет, я не ошибся, именно нас с Полиной на глазах у всей столовой поманили пальцем. Это было сделано будто исподтишка, будто украдкой… Рука Полины легла мне на плечо, она мучительно и горько усмехнулась моему недоумению. Но она была уже спокойна. И в том, как она спускалась в столовую и пересекала ее, было определенное горделивое величие, она мужественно несла свой позор. Так ходят взятые в плен полководцы. Зато я был в полном смятении, на все натыкался и даже опрокинул тележку с посудой. Зачем я шел за ней?
Потом мы пожимали друг другу руки. То есть я держал его за руку, а он вырывал ее у меня. Он походил на вора, пойманного с поличным, так велико было его замешательство. Меня же поразила его молодость. Нет, я не любовался ею — это было скорее тоскливое беспокойство, почти физическое ощущение расстояния, разделяющего нас во времени, того отрезка пути, который никогда не сократится. Это соображение я сформулировал для себя позднее, потому что тогда все было так стремительно… Он наконец вырвал у меня руку, порывисто схватил со стола бутылочку кефира, потряс ею над стаканом. Бутылочка оказалась по емкости больше стакана, и кефир выплеснулся из стакана на скатерть. Он же схватил лежку и стал хлебать прямо со скатерти. Потом засмеялся и, метнувшись куда-то в сторону, исчез.