Все это было проделано в великой застенчивости и одновременно с не уступающей ей по величине наглостью. Но здесь не было и притворства, а скорей холодное и сознательное использование собственной застенчивости. И замешательство и неловкость его тоже были естественны, и в то же время запроданы с большой выгодой для себя. Уж не говоря о побеге, который, как мне потом стало ясно, всегда был основным его оружием.
Мало сказать, что вел он себя несколько странно. Трудно понять, например, зачем ему понадобилось хлебать кефир прямо со скатерти. Но еще глупее повел себя я сам, когда вдруг, забыв обо всем на свете, помчался за ним вдогонку по столовой и, выскочив на лестничную площадку, стал барабанить кулаками в дверцу лифта, которую он так ловко захлопнул у меня перед носом.
Я чувствовал себя смертельно оскорбленным, — гнев, смятение, жгучее желание рассчитаться, отыграться, проучить погнали меня вверх по лестнице за этим проклятым лифтом. И когда я настигал его на площадках, люди, запертые в нем, разглядывали мой бег в недоумении, а на четвертом этаже уже хохотали, как в цирке, когда жалкий и смешной клоун, теряя части туалета, то и дело срывается с трапеции, выделывая под куполом какие-то глупые и опасные трюки…
Но меня уже ничто не могло спасти, я набирал скорость, и если был какой-то закон, что мной руководил, это был закон равномерно ускоренного движения, неумолимый для любого падающего тела, независимо от причин и обстоятельств, которые это падение вызвали. И если причины эти кажутся вам недостаточно вескими, я могу только присоединиться к вашему недоумению, потому что мотивировать свое поведение я и до сих пор не берусь. И добро бы у меня были какие-то трудности или неприятности личного или неличного плана, некие отрицательные накопления, которые вдруг нашли повод вырваться на простор. Но нет, ничего подобного: жизнь моя в последнее время была совершенно размеренной и стабильной, так что даже такого оправдания я не могу себе позволить. Замечу только, что мне лично именно такое размеренное и отрегулированное состояние человека кажется наиболее незащищенным и уязвимым: будто кончился гарантийный срок прививок, а человек, довольный и спокойный, совсем еще здоровый, не подозревает, что подвержен року и случаю.
Поленов выскочил из лифта, мы неслись по коридору, и я легко настигал его. Но последняя дверь по коридору оказалась незапертой, и вот мы уже неслись по черной лестнице. На площадке каждого этажа он с размаху ударялся о дверь, но все они были заперты. И только на последнем этаже шпингалеты не выдержали, створки двери с треском разлетелись, и мы оба упали на стол для пинг-понга, у которого как раз собралась «великолепная пятерка» со своей свитой.
Я представляю их отработанную игру, вечный холодноватенький юморок реплик и ритуальную сдержанность по Хемингуэю… И если бы дымящийся снаряд свалился откуда ни возьмись на их стол, то навряд ли эффект был бы сильнее.
— Берегись! — как мне позднее донесли, заорал я.
И точно, я мог такое заорать, я и чувствовал себя снарядом и не хотел невинных жертв.
Но мне было еще падать и падать, чтобы упасть наконец в самом нежелательном и неподходящем для того месте, а именно в отделе кадров, где наша уважаемая Ольга Васильевна восседала за своим неприступным столом, в этом штабе всех наших репутаций и биографий.
При нашем вторжении Ольга Васильевна, надо отдать ей должное, нисколько не испугалась. Она даже будто бы обрадовалась новым возможностям проявления собственного мужества и хладнокровия, и лицо ее стало таким отрешенным и возвышенным, словно она играла на органе.
Эта во всех отношениях достойная и, я бы даже сказал, возвышенная женщина обладала одной особенностью: всю свою жизнь она жертвовала собой. Может быть, детство, проведенное в приюте, и одиночество толкнули ее в свое время на этот скорбный путь жертвоприношений, но она жертвовала собой везде и всюду, жертвовала самозабвенно, принципиально и одержимо. Не было материальной и духовной ценности, которую она не отдавала бы целиком и полностью своему избраннику. Она накидывалась на него со всем пылом своего жертвенного благородного сердца и отдавалась ему вся без остатка. Причем без всякого, конечно, расчета, только искренне и бескорыстно. Да и грешно было сомневаться в этом — такие великие поражения несла она всю свою жизнь. Просто ей, наверное, не повезло, и она не встретила в мире предмета, достойного столь великой жертвы и способного расплатиться за нее.