В молодости была она балериной, но пожертвовала карьерой ради одного человека и родила ему сына. Человек оказался недостойным, и она, выставив его чемоданы за дверь, снова вернулась на сцену. Потом она встретила другого человека и родила ему дочь, но и он обманул ее надежды и подвергся той же участи. Со сценой было покончено, и весь пыл ее жертвенного сердца обратился на детей. Любила она их без памяти. Но, возлагая на их будущее огромные надежды и желая им всяческого добра, к воспитанию подошла ревностно и серьезно. Начитавшись книг, она выработала какой-то особый подход к детям, которым до сих пор очень гордится. Он сводился к суровой, непреклонной принципиальности и требовательности. Так, например, она любила рассказывать, как однажды сунула Колины ручки в горящую печку и с тех пор могла уходить из дому спокойно, потому что Коля больше никогда не приближался к горящей печке. Ниночке она обрезала за непослушание косы. Дети ее росли, конечно, гениальными, но кончилось все это плачевно… И хотя дети ее живы и здоровы, она вычеркнула их из своего сердца и считает умершими для себя. Кажется, оба они провинились женитьбой. И теперь Ольга Васильевна твердо и непреклонно отсылает назад их письма и переводы.
Но неудачи личного порядка не сломили ее, и она целиком посвятила себя общественной деятельности. Тут у нее было много хлопот и личного порядка. Всегда она брала кого-нибудь под свою защиту, кому-то покровительствовала, кого-то карала. Всегда в какой-нибудь семье становилась она своим человеком, кого-то женила или переселяла. Свадьбы и новоселья были ее слабостью. Она собирала деньги на подарки, бегала по магазинам в поисках самого лучшего, перетаскивала посуду, стулья — словом, выкладывалась вся до капли. На свадьбе чувствовала себя хозяйкой, ревностно следила за соблюдением порядка и требовала к себе особого почтения и внимания. И не то чтобы ей в этом отказывали, напротив, все, зная ее слабость, из кожи вон лезли, чтобы ей угодить, отблагодарить и уважить, но вечно и неизменно все кончалось полным разрывом и ее гордым, демонстративным уходом с праздника.
Но особой ее страстью были новички. Она набрасывалась на них с таким искренним пылом и отдавала им так много бескорыстного участия и самоотверженной любви, что они просто раскисали в ее объятиях. Обмен жертвами и благодарностями нарастал. И тут срабатывал тот странный механизм, тот переключатель, когда из робкой, услужливой доброжелательницы она вдруг превращалась в благодетельницу, не считаться с которой бедный новичок уже не имел никакого морального права. Выражения благодарности подшивались к делу, и потребность в них возрастала. И теперь достаточно было совсем невинной оплошности со стороны жертвы, как все взлетало на воздух и переворачивалось вверх ногами. Новичок становился вдруг неблагодарным чудовищем, наделенным всеми пороками душевной низости, ханжеством и подлостью. И надо сказать, что страдания бедной женщины, ее негодование и разочарование были столь же велики, как и недоумение и растерянность бедного новичка. Но, твердая в своих принципах и непреклонная, она навсегда вычеркивала его из своего сердца, потому что все люди для нее четко разделялись на высоких, незапятнанных и чистых — с одной стороны, и низких, грубых и ничтожных — с другой. Середины для нее не существовало.
Почти все мы давно были в опале, и она проскакивала мимо нас как живой укор нашей совести, сухонькая, аккуратненькая и непреклонная, с принципиально поджатыми губами и потупленным взором.
Поленов еще не знал ничего этого.
И вот я догнал Поленова. Он стоял рядом со мной, что-то говорил Ольге Васильевне и никуда не пытался сбежать… Но я почему-то не бил его, а просто стоял и смотрел на его ухо. И выражение этого уха было такое, что я не мог дать по нему. В этом ухе не помещалось ни одной уязвимой клетки, и мой удар был бы чисто формальным, потому что желанного и спасительного ответного удара я бы от него не дождался. И не то чтобы он был так силен и спокоен, нет, он заметно нервничал, трусил и злился, но решительно не желал идти мне навстречу. Я мог корчиться, молить о пощаде, ругать его последними словами, бить, наконец, — он не пошел бы мне навстречу и не ответил бы мне даже пощечиной. Это было самолюбие без уязвимых мест, кастрированное, абсурдное и бессмысленное в своей выхолощенности, абстрактное в своем упрямстве и недосягаемое — могила самолюбия.
Они двигались передо мной в ритуально-канцелярском танце…