Она томно потянулась и пошла к дверям, но оглянулась.
— А он ничего себе, симпатичный, — молвила она. — Некрасивый и одет неважно, а вообще-то симпатичный. Свитер ему идет.
Обалдеть можно от этой Графини!
— Держалась бы ты от него подальше, — сказал я. — Смотри, наплачешься.
— А что? — удивилась она. — Ты что-нибудь про него знаешь? Женат, что ли?.. А не знаешь — и нечего говорить. Что он тебе такого сделал? Сам ни с того ни с сего за ним погнался. — И вдруг без всякого перехода, мечтательно так: — А папа у него, знаешь, авиапрофессор…
— Чего?
— То есть авиаученый.
— Летчик, что ли?
— Да нет, он… В общем, они только что к нам из Сибири переехали.
— Иди, иди отсюда, — перебил я.
— Ну и подумаешь…
И она пошла, но, проходя мимо шкафа — он был открыт, — что-то там заметила.
— Смотри, — говорит. — Там у тебя картофелина проросла.
И действительно вытащила из шкафа проросшую картофелину.
— Значит, весна близко, — говорит. — Пойти, что ли, посадить где-нибудь?
— Посади, посади, — говорю. — Картошку бы тебе сажать.
Но этот бредовый разговор пролил какой-то свет на странное поведение нашего новичка. И все мои путаные впечатления о нем оформились в подобие системы. Традиционно-классический образ выскочки-провинциала, приехавшего покорять столицу, очень ловко объяснял это сочетание застенчивости и наглости, это безграничное самолюбие, ненасытную потребность самоутверждаться за счет окружающих, побеждать и перешагивать через головы побежденных, наивное желание обратить на себя внимание любой ценой, игнорирование общепринятых норм поведения просто потому, что он этих норм не знает. Все стало на свои места, стало прочно, надежно и понятно, и я внутренне потирал руки и бережно прятал в заветный ящичек этот тщательно подобранный ключик, чтобы однажды вдруг забыть о нем и опять лихорадочно искать отмычку, потому что любого живого человека, в том числе и Поленова, не так просто запрятать в ящички и рамочки!..
— Да, вот еще, чуть было не забыла тут с тобой. — Графиня опять стояла на пороге, и в руках у нее был листок бумаги в клеточку. Она сняла со шкафа приказ, освобождающий меня от посторонней работы, и прикрепила вместо него свой листок с большим жирным пятном на углу.
«Распоряжение, — называлась бумага. — Учитывая важность подготовки и проведения линейных испытаний опытных образцов двенадцатиканальной аппаратуры уплотнения одночетверочных кабелей сельской связи, проводимых в лаборатории № 12, с целью ускорения работ, обязываю работников лаборатории № 17 являться в лабораторию № 12 для дачи консультаций по первому требованию конструкторов».
— Сама сочинила? — мрачно спросил я.
— А чего?
— А того, что пойди и перепечатай. Приказы начальства надо печатать на нормальной белой бумаге и не заворачивать в них пирожки!
— Ну и подумаешь, тоже мне, нашелся, — обиделась она.
— Вот и подумай на досуге! И вообще, где ты берешь эти листочки в клеточку? Из старых школьных тетрадей вырываешь, что ли? В такие листочки только клюкву да семечки заворачивать!..
— Ах так! — воскликнула она. — Это, значит, ты прозвал меня торговкой семечками! Я так и знала!
— Торговка и есть! Бери свой паршивый огрызок и убирайся!
— Сам ты слесарь, слесарем и останешься! Красавчик! — выкрикнула она, направляясь к дверям.
— Э, погоди! Что значит: «проведение линейных испытаний»? Это мне, выходит, и на полигон вместо них ездить?
— Выходит… — ехидно проговорила она и скрылась.
Заходила Полина. Она рассеянно и вяло послонялась из угла в угол, потом опустилась посреди комнаты на табурет и застыла. Ее поза и устремленный в одну точку взор выражали полное душевное истощение и апатию. Из нее будто вынули стержень…
— У тебя были там обрубки волноводов, — как во сне пробормотала она. — И еще — где наш резонатор?
— Спроси у Фаддея.
— Да, еще… Что-то хотела еще спросить и забыла… Да, сходил бы ты к ним, там у них блок один проваливается…
— Куда это он проваливается?
— На салазках плохо держится.
— Начинается!
Она не отвечала, тупо глядя в одну точку.
— Полина, а Полина! — позвал я ее.
Она с трудом перевела взгляд на меня.
— Полина, а почему ты тогда не вышла за меня замуж?
— Глупая была, и ты виноват, — вяло отвечала она.
— Чем же это я был виноват? — спросил я.
Она было собралась ответить и тут же опять сникла.
— Потом, — сказала она, — потом как-нибудь скажу. Сейчас не получится.