Говорят, что после диссертации Фаддей подал заявление об уходе, но шеф не отпустил его и между ними произошло долгое объяснение, которое почему-то кончилось в ресторане, где Фаддей вусмерть напился, так что шеф вынужден был отвезти его к себе домой, откуда и привез на следующий день на работу. Говорят, что Фаддей был особенно угрюм, упрямо ленив и почти целый месяц просидел на своем подоконнике, что было уже совсем глупо, потому что шеф как раз на него не сердился, а только однажды предложил ему не валять дурака или он его просто уволит. Думали, что Фаддею только этого и надо, но Фаддей почему-то не ушел, а покорно слез с подоконника и сделал всю предложенную ему работу, но потом опять вернулся на свое место и сидел там, пока шеф не потрудился найти ему следующее задание. С тех пор так и повелось. Фаддей стал у нас чем-то вроде специалиста по советам.
Но все это мои личные впечатления. А так Фаддей человек очень спокойный, несколько угрюмый и скрытный, но если копнуть поглубже, то простоватый и добродушный. Я к нему очень привязан, потому что он добрый, а это, по крайней мере для меня, очень и очень много, и качество это, по-моему, очень редкое, очень важное и более удивительное, чем все другие человеческие добродетели.
Фаддей только что пришел из бассейна и теперь стоял голый перед зеркалом, рассматривая собственную фигуру. Фаддей — культурист, он любит свое тело и заботится о нем. Если он замечает, что какая-то мышца ослабла, он находит себе вид спорта, чтобы развить эту мышцу. Плавать он начал, чтобы разработать дыхание. Он говорит, что с детства был очень хилым и только своими стараниями сделал из себя человека. Он даже утверждает, что своим ростом он обязан только себе, а раньше он был совсем низенький.
— Весна, — сказал Фаддей, когда я вошел в комнату. — Тело тянется к земле, а руки к лопате. Надо заняться гантелями, — сказал он, рассматривая собственные руки. Он критически оглядел меня с ног до головы и, кажется, остался недоволен.
— А ну-ка разденься, — приказал он. — Посмотрим, чем бы заняться тебе.
— Мне, наверное, всем сразу, — сказал я.
— Ты с этим не шути, — сказал Фаддей. — В здоровом теле — здоровый дух.
— Был бы дух, — сказал я.
— А, значит так… — сказал Фаддей. — Опять растерялся?
— Завари чайку, — попросил я.
Мы долго пили чай с пряниками, и мне захотелось сыграть в одну странную игру, которую я почему-то очень люблю.
— Часы, — сказал я и показал на старинные часы в форме голубого эмалированного яйца, сверху два золоченых голубка, по бокам вместо ручек две козьих морды, а внизу вместо ножек три ангела.
В свое время Фаддей уже о них что-то рассказывал, но я забыл, что именно, помнится только, что-то занимательное. Каждая вещь в фаддеевском доме так обросла человеческими жизнями,, что стала почти одушевленной, как в сказках Андерсена.
Я жду историю про часы, но Фаддей почему-то вдруг мрачнеет.
— Братишка письмо прислал, — говорит он, — советует, видишь ли, не продавать часы. А уж как он их ненавидел… «Не мое, конечно, дело, — пародирует он брата, — но вещи, нас окружающие, должны быть простыми и удобными…» Да как пойдет шпарить про эстетическое развитие, и чувство современности, и консерватизм в быту. Язык у него так подвешен, что все просто рты открывали. О чем ни скажи, все-то он подхватит и пойдет, прямо как по писаному… На этом и вылез, еще в институте какое-то атеистическое общество возглавил…
Лицо Фаддея темнеет, его теперь не остановишь. Про брата он может говорить часами — заскок у него такой. Все дурное в своей жизни, да и вообще в жизни Фаддей приписывает брату. Посмотрит, бывало, плохую картину: «Ну что ж, — говорит, — понятно, братишкина работа». — «Позвольте, — говорят ему, — ваш брат физик». — «Мой брат все умеет», — отвечает Фаддей. Выходит так, что если бы не брат, то Фаддей был бы совсем другим человеком и жизнь его была бы совсем другая. Не знаю, насколько это так, но вот своей ленью Фаддей уж точно обязан брату.