А какой это был превосходный игрок, точный, ловкий, хладнокровный! Он именно играл, а не заигрывался до исступления. Он играл с таким видом, будто были у него в жизни и другие, куда более важные проблемы и задачи…
Разумеется, Зуев сам выбирал себе друзей. Еще в начале прошлой смены выбор его пал на Славу. Тут, как видно, сработал принцип от противного. Слава был скромный и рассеянный мальчик, одного возраста с Зуевым. Деликатный, любезный, ровно приветливый со всеми, Слава не искал этой дружбы, но и не особенно сопротивлялся ей. Он принял эту дружбу без особого восторга, приветливо и добродушно.
Здоровьем Слава не отличался. Будто что-то постоянно мучило его, не давало покоя, какое-то постоянное томление, маета, будто однажды он потерял что-то дорогое и теперь пытается вспомнить, где он это потерял, мучительно сопоставляя факты и признаки.
Он мог выйти из игры в самом ее разгаре и стоять где-нибудь в сторонке, бледный, рассеянный, далекий. Взрослые наделяли его такими исключительными качествами, как глубокомыслие, созерцательность и мечтательность. Дети считали, что на Славку просто находит, что он воображает, задается и позирует.
Один Зуев знал правду. Дело в том, что в последнее время Славу мучило одно странное недомогание. От напряжения, от волнения в азарте игры ему вдруг ни с того ни с сего делалось дурно. Кровь отливала от лица, по рукам и ногам пробегали холодные газированные иголочки, а несколько раз, к своему стыду, он, как барышня, падал в обморок. Врачи говорили, что это возрастное, «сосудистое», скоро пройдет, но это мало утешало Славу. Приходилось все время быть настороже и прислушиваться к себе. Падать в обморок было просто унизительно.
Зуев знал о Славином недомогании, но, несмотря на знание этой Славиной слабости, тот не стал подвластен, понятен и близок Зуеву. Существовал какой-то предел, какая-то дистанция в их дружбе, и предел этот обозначил Слава. Зуев, в свою очередь, не любил панибратства и фамильярности… И если Зуев порой помыкал Славой, дразнил или обижал его, то делал это не из желания унизить, а лишь «расколоть», то есть вызвать того на откровенность. Но Слава не «раскалывался». Он принимал капризы и выходки Зуева так же ровно, мягко и терпимо, как и дружбу. И ни разу не удалось Зуеву вывести Славу из себя, разозлить или обидеть. Больше того, Зуев уже рассказал о себе все; Слава же вроде бы ничего не скрывал, был честен, простодушен, мил, но — и ничего не рассказывал.
Зуев знал, например, что Слава кончает художественную школу и может дальше поступить в Академию художеств, но вместо этого почему-то собирается пойти в армию. И тут Зуев категорически отказывался понимать Славу. А Слава — объяснять.
Особенно сблизились они во время пересменки. Пять долгих, пустых и тихих дней между сменами Зуев и Слава не разлучались. Это были чудесные дни, медленные, сонные и счастливые. В лагере остались всего лишь Зуев, Слава, трое мальчишек из младшей группы, Настя да пионервожатая Светланка, — всего семь человек. Погода была неожиданно жаркой. Почти целыми днями они торчали на море, загорали и купались, сколько кому угодно. Ловили рыбу, жгли костры и пекли в золе картошку. Потом догадались приносить на море еду и готовить ее тут же на костре. Потом стали брать с собой и одеяла и тут же отдыхали после еды. Они одичали, обветрились, загорели дочерна и воображали себя Робинзонами. В лагерь возвращались только на ночь.
Вот тогда вдруг Зуева понесло… Все пять дней он рассказывал Славе свою жизнь. Слава умел слушать, он точно и глубоко понимал рассказы Зуева, вовремя кивал, вовремя смеялся, разве порой был чуть рассеян. Но Зуев был увлечен, и эта рассеянность не настораживала его. У него явно обнаружился дар рассказчика, и он сам удивлялся, как хорошо и складно у него все получается. Впервые в жизни он рассказал кому-то свою жизнь. Какая, оказывается, она у него сложная и странная.
…Он рассказывал Славе о своем детстве, которое промелькнуло и кончилось внезапно, точно сон. Точно сон, вспоминал Зуев душный и тесный курортный городок на берегу Черного моря, который летом превращался в настоящий ад. Груды разморенных тел, теснота, духота и курортная праздность, безнадежная праздность до одурения. Праздность, обеспеченная каторжным трудом матери (они сдавали комнаты отдыхающим), ее надрывом, ее отчаяньем, ее ненавистью к чужому небу, чужому морю, чужой пище, чужому солнцу, ее исступленной тоской по другому небу, по дождю, по траве, реке, соленым грибам… Мать, которая была когда-то мастером спорта по прыжкам в высоту, буквально на глазах превратилась в загнанную, исступленную истеричку.