Шеф остановился посреди комнаты и тупо уставился на меня. Он походил сейчас на разъяренного быка, который вдруг потерял цель и не знает, куда ринуться. Почему-то мне стало вдруг радостно видеть его таким гневным и беспомощным, и я улыбнулся. И он, наверное, почувствовал и понял меня, потому что тоже вдруг улыбнулся добродушно и смущенно.
— Ты смеешься надо мной? — спросил он. — Действительно, есть над чем посмеяться. Но этого балбеса я все-таки поставлю на место.
Не слушая никаких возражений, он вышел из комнаты, и его решительные шаги загрохотали по коридору.
«А может, так оно будет и лучше, — подумал я, оставшись один. — Выгонит так выгонит — воздух чище будет. А то бог знает что он тут еще натворит. Потенциал, судя по всему, велик, не скоро утихомирится…» Так говорил я себе, но где-то мне уже было жалко расставаться с Поленовым и даже немножко скучно оставаться без него.
Вернулся шеф неожиданно быстро. В нем не было и следа прежней решительности. Не глядя на меня, он пересек комнату и в замешательстве стал крутить ручку арифмометра.
— Двести семьдесят пять плюс четыреста тридцать девять плюс семьдесят восемь… — бормотал он.
— Ну что, выгнал? — не выдержал я.
Шеф исподлобья покосился на меня.
— Какое там, — усмехнулся он. — Я его в кабак пригласил.
— В кабак! — Я захохотал. — А это еще зачем? Как это тебя угораздило? Вот это попался!
— Сам не понимаю, — проворчал он. — Как-то так получилось. Да перестань ты ржать наконец!.. А знаешь, есть в нем что-то такое, и он совсем не глуп. Ну, молод еще, застенчив, вот и путается. А так ничего себе… Лазерами интересуется…
— Чего? — удивился я.
— Да, передачей данных с помощью лазерного луча.
— Вон куда метит! А где мы ему возьмем эти самые лазеры?
— То-то и оно.
— Да ты никак принимаешь все это всерьез? — воскликнул я. — Он же издевается над нами, а копни — сам ни черта в этих лазерах не смыслит.
— Да нет, вроде бы смыслит. В Ташкенте, говорит, участвовал в работах.
— Но мы этим не занимаемся и навряд ли когда-нибудь будем заниматься.
— Когда-нибудь, наверное, будем. А пока я предложил ему проверить диоды.
— А он?
— Сидит, проверяет.
— А кабак, при чем тут кабак?
— А ну тебя! — в досаде отмахнулся он. — Ну пригласил и пригласил. Что тут такого? Что мне, нельзя пригласить кого-нибудь в ресторан?
— Можно-то можно, — хохотал я. — Только ничего из этого не выйдет. Обдерет он тебя как липку.
— В смысле денег?
— Нет, совсем в другом смысле.
— Да перестань преувеличивать! Всюду тебе мерещатся сложности. Ну что такого, если два сослуживца зайдут вместе в ресторан? Потолкуют. Надо же идти молодежи навстречу.
— Хорошо, хорошо, — сказал я. — Иди. Только я тоже пойду с вами.
— Это еще зачем? — проворчал он.
— Так, — сказал я. — Мне тоже интересно.
Он недоверчиво покосился на меня и, что-то проворчав, ушел.
Что ж, сказал я себе, поживем — увидим. Может, и правда преувеличиваю. А так нормальный парень, несколько эксцентричный. Ну и что? Ничего плохого он пока что не сделал. Еще неизвестно… Мы здесь все притерлись и привыкли друг к другу, а со стороны да с непривычки тоже можем показаться кому-нибудь странными. Сами ведь, в конце концов, набросились. И возможно, что, заметив эту нашу враждебность, он уже нарочно будет грызть свой карандаш. Ведь мы, предъявляя другим претензии, часто не учитываем, что одновременно и нам предъявляют претензии, и тогда мы рассматриваем законное сопротивление других как недозволенную наглость, потому что искренне убеждены, что причина всех недоразумений лежит именно в этом нелепом их сопротивлении. Каждый из нас в равной степени и прав и неправ. Но пока один из нас не уступит, мы никогда не найдем общего языка и не сблизимся. Здесь нужны хотя бы с одной стороны слабость или равнодушие, а лучше мудрость и терпимость — качества, которые даются душевной зрелостью.
Молодой же человек непримирим. Он видит мир четко, логично и ясно, многие человеческие слабости, нелепости или просто недоступные ему проявления возмущают его. А раз так, то, пусть наивно и неоправданно, он убежден, что другие должны перемениться и все будет в порядке.
Не подозревая еще тех вершин, куда ему предстоит забираться, он наивно и жестко предполагает данный момент своего сознания окончательным и последним. И с этого небольшого уступа самодовольно взирает вокруг и даже на людей, стоящих выше, потому что у последних нет уже того восторга перед вершинами и потребности утверждать себя за счет других, и детское «помериться ростом» им уже ни к чему и не по силам. В своей мудрости или усталости они спокойно или растерянно принимают это снисходительное похлопывание молодых. Если же напор слишком настырен, они нередко пасуют, потому что им нечего противопоставить той физической и механической силе, которая у них самих ушла на преодоление тех вершин, которые у этой силы, в свою очередь, еще впереди…