Я очень боюсь простоев. У меня тут во время простоев настоящий балаган.
Первой пожаловала Графиня.
— Наконец-то мне дали эту партию, — с порога объявила она. — Я — и вдруг Марина Мнишек, подумать только!
— Да, — соглашаюсь я, — есть над чем подумать.
— Ну вот, — обижается она. — Ты думаешь, раз ты меня знаешь, то я ни на что и не способна? А другим вот как понравилось! Давай хоть сейчас прорепетирую.
— Ну давай, прорепетируй, — соглашаюсь я.
Она отходит к окну, становится там в позу, и лицо ее делается надменным и нахальным, как у продавщицы модного магазина: не думайте, мол, что я вам просто продавщица.
Я вообще не люблю смотреть, когда люди поют. Неудобно как-то, когда взрослый человек вдруг краснеет от натуги и надолго застывает с открытым ртом. Пусть бы лучше пели где-нибудь за экраном или на пластинке.
На шум сбежались любопытные…
— С талантом человеку все дороги открыты.
— А что талант? Коли нет счастья, то хоть с талантом, хоть без таланта…
— Э, не говори, вот мне бы ее талант и ее годы…
— А вот пойдут муж, дети… не до талантов!
— Что муж, что муж! Муж мужу рознь…
— А что такое спаржа?
— Берешь три яйца…
— Самое главное не курить натощак.
— Разбиваешь все в маленький тазик…
— А что такое спаржа?
— Нет, вы только послушайте, пластинки из марципана!
— Фу, какая гадость…
— Да ты знаешь, что такое марципан?
— У меня в детстве марципановые свинки были, я их берег, берег…
— А у меня марципановый самовар.
— Какой самовар! Марципан — это железо, вроде хрома…
— Хром — это сапоги…
— Знаю, знаю, марципан — это вроде сахара.
— Да не вроде! Марципан — это…
— А что такое спаржа?
— А грязь-то какая, грязь-то! Столько баб болтается, хоть бы подмел кто!
— Держи карман шире, затем, что ли, болтаются!
Слава богу, обед подоспел, и все испарились.
…Сижу, работаю. Как вдруг лязг, шум, топот. Что за черт! Дверь настежь, и целая армия баб во главе с тетей Машей… Если бы не ведра да тазы, можно было бы подумать, что они пришли меня арестовывать, такой у них был вид. Игнорируя меня, они яростно набрасываются на мою комнату. Двигаются шкафы, сыплются приборы, гуляет под ногами вода… Куда деваться?
Я вылетаю из своей комнаты.
Шеф сидит в своем кабинете пришибленный какой-то. Смотрит перед собой в одну точку. И вдруг:
— Господи, долго здесь будет стоять эта чернильница! — И он вскакивает и хватает чернильницу, будто она его смертельный враг, и бежит с ней к дверям, а в дверях останавливается и растерянно так озирается. — Сделай милость, унеси отсюда эту чернильницу!
Я иду с чернильницей по коридору.
— Маразм — удел избранных, — говорит Фаддей. — Давай купим машину.
— Как это купим?
— Пошлем брату телеграмму и купим машину.
— Какую телеграмму?
— Как какую! Ты что, не знаешь, что ли? «Продаем рояль», вот какую. Мы ему телеграмму — он нам денег, вот и машина.
— Какой рояль?
— Я всегда ему такую телеграмму посылаю, когда деньги нужны. Был у нас такой белый рояль, брат в нем души не чаял. Потом мы с матерью его продали, но брат об этом не знает. Вот и пошлем ему такую телеграмму!
— Иди ты к черту!
— Да поставь ты куда-нибудь эту чернильницу!
— О господи!!!
Наконец все разбежались. Я сидел в своей комнате посреди этого погрома… То есть в комнате был блестящий порядок и даже какой-то уют, но то и другое было создано не только не для меня и не по мне, но и вообще вне всякого здравого смысла. Например, стол был задвинут в угол, где не было розетки для настольной лампы, полка с книгами зачем-то попала на шкаф, а книги на ней были переставлены по росту. Все бумаги мои тоже были сложены в аккуратные пачечки, не по смыслу, а по размеру, все приборы задвинуты за шкаф, детали, как игрушки, свалены в корзину, а схему, которую я с таким трудом собрал, мне вообще не удалось найти — наверное, ее выбросили вместе с мусором. Словом, это была уже не моя комната, и я в ней совсем не ориентировался.