Хорошо еще, песочные часы уцелели.
Я снял их с полки. Кто-то прошелся по стеклу грязной тряпкой.
Эти большие, даже, наверное, громадные песочные часы однажды подарил мне на день рождения шеф. Где он откопал такие?
— У тебя нелады со временем, — сказал он.
Я удивленно взглянул на свои ручные — они ходили исправно.
— Лишь песочное время течет наглядно, — сказал шеф. — Слишком утилитарно нынче используется время. «Который час?» — спрашивают на ходу. «Уже пять, какой ужас!» И даже не оглянутся по сторонам, какой же именно был этот час, какого цвета. Торопятся в кино, чтобы там, в темном и душном помещении, убить время. Реальное, живое, свободное время пугает людей, его торопятся убить. И вдруг — глядь, жизнь прошла, кончен бал. Ваше время истекло! Когда оно истекло? Куда? Оглядываются. А позади всякая чепуха, дрянь и глупости — и ничего уже не поправишь. Поздно.
…Сбегались смотреть, вертели в руках песочные часы. Недоумевали, сокрушались, возмущались их нелепой величиной, нервничали, вздыхали. Некоторые суетились и спешили; другие, наоборот, вдруг цепенели и тихо следили за течением тоненькой струйки.
Больше всех часы заинтриговали Фаддея, он даже пытался не заметить их, так сильно они его задели. Так и ушел, не обратив на часы никакого внимания, но тут же вернулся и прямо с порога предложил обменять часы на японскую зажигалку. Выслушав мой отказ, он расстроился, надулся и ушел, но потом еще много раз возвращался, предлагая в обмен все новые предметы.
И одна лишь Графиня действительно не обратила на часы никакого внимания. Я объяснил это для себя ее близостью к природе, но дело было не в этом.
Однажды, когда она особенно долго малевала свою физиономию, я взял часы, перевернул их и молча поставил у нее перед носом.
— Убери свои весы, — зыркнув на меня сердитым взглядом, приказала она, — а то они, чего доброго, могут упасть и разбиться.
Ее враждебное отношение ко всякого рода приборам было известно всему институту. «Графиня ручку приложила», — шутили сотрудники, если какой-нибудь прибор внезапно выходил из строя.
— Не весы, а часы, — машинально поправил я и бросился спасать часы.
Бережно обнимая свою драгоценную ношу, я разгуливал по комнате в поисках места более надежного, чем подоконник. Как вдруг до меня дошло.
— Ты не знаешь, что это такое? — спросил я, протягивая ей часы.
Графиня с трудом оторвала взгляд от своего изображения в зеркале, смерила меня равнодушным взглядом.
— Песочные весы, — изрекла она и даже пожала плечами с досады, что ей морочат голову этакими глупостями.
— Фантастика! — воскликнули.
— А чего? — удивилась она. — Песочные весы время вешают.
— Нет, пощади! — завопил я. — Что ты говоришь?! Как можно взвешивать время?!
— А я почем знаю…
Нет, она не придуривалась. От удивления я потерял дар речи.
— Взвешивают — значит, нужно.
Она уже направлялась к выходу. Обошла меня с часами в обнимку, оглянулась подозрительно, вернулась.
— Что ты с ними носишься, как курица с яйцом? — грозно сказала она. — Опять меня разыграл? Вот щас как трахну по твоим весам, будешь знать!
— Да часы это! Часы! — простонал я. — Как всякие нормальные часы, они измеряют время.
— Зачем тогда они такие? — недоверчиво нахмурилась она.
— Ну, раньше, когда не было других часов, насыпали песок в эти колбочки…
— Но песок-то тяжелый, — перебила она. — Значит, время измеряли на вес. Сколько песку вытекло, столько и времени прошло. Что я, не понимаю, что ли?
— Песочные весы, — бормотал я, глядя ей вслед. — Гениальная женщина!
Тут-то он ко мне и ворвался. У него вообще была способность заставать людей врасплох. А может, это в нас самих? Даже люди, которых мы ждем, почти всегда застают нас врасплох, ведь не можем мы ждать ежесекундно, сидеть и ждать, — есть у нас в жизни множество насущных потребностей и обязанностей, и, таким образом, когда бы человек ни появился, это почти всегда будет врасплох…
Но часть расплоха Поленов все-таки приносил с собой. Он врывался в помещение будто из другой действительности, будто сам недоумевая, как и зачем он здесь очутился, что ему теперь делать и как выбраться. Разговаривать с ним было очень тяжело. Собственно, разговора никакого и не получалось. Он высказывал только принесенные с собой мысли и мнения, все это отрывисто, категорично, неожиданно и непоследовательно, не давая мне открыть рта и не только не интересуясь моим мнением, но будто заранее отмахиваясь от него. Создавалось впечатление, что ты разговариваешь сразу по крайней мере с пятью беспокойными собеседниками, и они наседают на тебя со всех сторон, и каждый нетерпеливо подталкивает под локоть. Причем все время приходилось опасаться какой-то каверзы от одного из них, вроде подножки или просто побега на полуслове.