И вот, сам не знаю как — то ли поток детей из ближайшей школы прибил меня к этому голубому лоточку, — но я вдруг оказался в очереди за мороженым.
— Вам какое? — спросила продавщица.
Я наугад ткнул в этикетку с ценой одиннадцать копеек. Я давно не ел мороженого, мне кажется, с тех пор, как стоило оно тридцать рублей, а в витрине этого магазина был выставлен торт ценой в пять тысяч. Этот торт изображал собой Екатерининский дворец. Настоящий дворец в городе Пушкине был разрушен, но взрослые утверждали, что этот — точно такой же. Мы подолгу простаивали перед этой витриной в разрушенном послевоенном городе, но однажды торт исчез. И до сих пор мне непонятно, откуда он взялся и куда потом делся, и не приснился ли он мне, как моя золотая пустыня.
— Дяденька, ну дяденька же… — торопили ребятишки.
— Сколько? — спросила продавщица.
— Пять тысяч, — сказал я.
— Что?!
— Одно, — я протянул ей ключ, она взяла его и положила на прилавок рядом с этикетками.
— А мне? — сказал кто-то сбоку.
— Два, пожалуйста, — сказал я и, расплатившись, взял свой ключ и два эскимо на палочках.
— Большое спасибо, — сказал кто-то сбоку и вынул одно эскимо из моих рук. Я увидел девушку, я еще подумал, что она, наверное, часто ест мороженое, потому что не вышла из этого возраста. Еще меня поразила ее шляпа: это была чалма. Не берусь утверждать, но мне показалось, что сооружена она из желтого махрового полотенца.
— Я на днях мыла окна и видела вас. Вы несли через двор большущую трубу, — сказала девушка.
— Да, да, — почему-то обрадовался я. — Помню, помню… Нес на днях трубу для соседки. Она на нее шторы повесила.
Девушка прямо смотрела на меня, и я вдруг покраснел и растерялся под ее взглядом, который был слишком продолжительным и в то же время каким-то рассеянным, словно она разглядывала что-то сквозь меня или прислушивалась к далекой музыке. Нет, она не косила и была без очков, но какая-то неподвижность была в ее расширенных зрачках. И если ей надо было посмотреть в сторону, она поворачивала туда всю голову, глаза же оставались неподвижными, будто могли глядеть только прямо. Лицо было чистым, как лист бумаги, на котором еще ничего не написано.
— Да, — сказала она. — В новом доме все должно быть новым.
— Не думаю, — твердо сказал я. — Я лично не люблю новых вещей.
— А я люблю, — сказала она.
— Это у вас от молодости, — сказал я и обозлился на свой дурацкий тон и повернулся, чтобы уйти, но тут опять увидал Поленова.
Он стоял у меня за спиной и в упор смотрел на девушку тем известным мне прицельным взглядом.
— Вы уезжаете? — спросил он.
И я, действительно, заметил у ее ног огромный чемодан.
— Я? — чуть удивилась она, продолжительно и ясно выдерживая его взгляд. — А, чемодан… — Она рассеянно посмотрела направо, налево и даже вверх. — Нет, это не мой.
— Не ваш? — удивился Поленов.
— Не мой, — вздохнула она. — Я тут стояла, подошел какой-то человек и попросил меня покараулить этот чемодан. Ушел в магазин и вот уже полчаса, наверное, не возвращается.
— То есть как?! — воскликнул Поленов. — Давайте я постою, а вы пойдите и найдите этого человека.
— Да, — сказала она, рассеянно разглядывая его, — какой вы умный.
Я рассмеялся. Поленов зло покосился на меня.
— Большое вам спасибо, — продолжала девушка. — Вы поможете мне в другой раз. А теперь уходите. — И она повернулась лицом к витрине.
— Дяденька, а у вас в рукав течет, — сказала мне какая-то девочка.
И действительно, мороженое совсем растаяло, и теперь тоненькая белая струйка текла мне в рукав. Я выругался и бросил мороженое на панель.
— И не стыдно, — пропела девочка.
Я поднял мороженое и отнес его в ближайшую урну. Девочка проводила меня глазами и, удовлетворенно кивнув головой, пошла своей дорогой. Этот случай с мороженым несколько меня отрезвил, и я заспешил на работу.
Но, подходя к институту, вспомнил о Поленове — его и след простыл. «Ну уж дудки!» — сообразил я и бросился обратно. Выглянул из-за угла и остолбенел.
Девушка стояла на прежнем месте и разговаривала — с кем бы вы думали — с нашим шефом. И тут я узнал ее, это была Динка, дочь шефа.
Окончив школу, она не поступила в институт, и шеф отослал ее в деревню к какой-то своей родственнице. Меня она, конечно же, узнала сразу и, заметив, что я не узнаю ее, обратила все в игру. Вернувшись из деревни, может быть впервые в жизни взгромоздившись на высокие каблуки и накрутив эту чудовищную чалму, ошеломленная такой переменой, она сама едва узнавала себя, и то, что ее не узнают знакомые, казалось ей вполне естественным.