Да, с ней, только с Динкой я мог бы еще войти туда. Войти без насилия, без вызова, без взлома, незаметно, просто и тихо, как входят к себе домой!
А еще мне хотелось иметь гранату, чтобы забросить ее им в окно.
С тех пор я часто встречал Динку на улице, и, мне кажется, не всегда случайно.
При ближайшем рассмотрении это была обыкновенная девчонка со всем положенным этому возрасту вздором романтики, наивности, восторженности и глупости. Но то ли мы быстро забываем, какими были в этом возрасте, то ли детство у нас было тяжелее, но поразительным мне в ней казался лишь незаурядный избыток сил и здоровья. Не скажу — энергии, потому что она не была ни деловой, ни энергичной. Да и цели в ее жизни не было ни малейшей. Но зато и не было суеты, потребности успевать, чего-то добиваться, не было еще никаких поражений, сомнений, комплексов — всей этой тяжести и сложности отрицательного опыта.
Она взирала на жизнь с доверчивым, ясным любопытством, в поисках приключений входила в любую жизнь, в любой дом, и не было двери, которая бы не открывалась перед ней.
Как птица, случайно влетевшая в форточку, она сеяла повсюду радостное смятение и возбуждение. И если в комнате до нее было тяжело и тревожно, если там назревал скандал, то после ее краткого внезапного визита к скандалу больше не возвращались.
Она водила меня по жизни, как по большому музею или заповеднику, созданному ее неугомонной фантазией, где любая мелочь обретала смысл.
Она заходила в телефонный переговорный пункт, где все окна были заставлены кактусами, о чем-то шепталась с благообразной старушкой из бывших, рылась в ее монетах, отбирала себе какие-то особенные, а потом по секрету рассказывала мне, что эта старушка — графиня и чуть ли не Пиковая дама.
Или вдруг останавливалась перед почтовым ящиком и спрашивала, можно ли получить обратно письмо, ну, если оно, предположим, написано случайно или сгоряча. А когда я выражал сомнение, она расстраивалась и шла на почту и учиняла там длинное бестолковое объяснение с какой-нибудь усталой теткой.
Или вдруг приставала к старушке, торгующей корешками, ну, такой травкой для супа, и начинала расспрашивать ее, где она берет корешки зимой, хранит или разводит…
Любила ходить по музеям, предпочитая дворцы и квартиры великих людей, но зоологический и ботанический тоже любила страшно.
Еще была у нее одна забавная игра — это следить за каким-нибудь человеком: куда и зачем он идет, кто он такой, — словом, узнать о человеке как можно больше. Человек, положим, приходит в аптеку и покупает там микстуру. «Видишь, — говорила она, — у него болен ребенок. Интересно, мальчик или девочка, и как его зовут?» Я говорил, что это мне вовсе не интересно, но она не обращала на меня внимания.
Завязывать уличные знакомства было прямо-таки ее страстью. Не раз она уходила от меня с каким-нибудь сомнительного вида типом и, наверное, не раз попадала в скользкие, двусмысленные положения, но жалоб по этому поводу я от нее не слышал ни разу. Как видно, рее неудачи на этом поприще она сразу выкидывала из головы.
Разговаривать с ней о чем-нибудь, то есть вести какую-нибудь последовательную беседу, было положительно невозможно. Ее можно было только слушать. Это был совершенно самостоятельный мир образов, представлений и даже терминологии.
Запомнился мне один диалог. Речь, кажется, шла с Графине.
— Ты ее встретила? — спросил я.
— Нет, не встретила.
— Но ты с ней знакома?
— Знакома.
— По телефону, что ли?
— Нет, не по телефону.
— Ну а как же?
— Я шла, а она меня догнала.
— Ну, значит, встретились на улице?
— Нет, не встретились, она меня догнала. Вот если бы она шла мне навстречу, тогда бы встретились…
Еще была у нее одна страсть — это коллекционировать в своей голове биографии странных и удивительных людей. Бывало, целую неделю взахлеб рассказывает о каком-то чудесном человеке, который, положим, знает пятьдесят языков, — рассказывает во всех подробностях, какие у него жена и дом, какие с ним случались истории и что он любит есть за обедом. А спроси, кто такой, и окажется, что он уже лет пятьдесят как умер.
Узнать же что-нибудь от нее о ней самой было просто невозможно. Все вопросы она либо пропускала мимо ушей и отмахивалась, как от пустяков, либо врала. Не могла не соврать. Как видно, говорить правду ей было просто скучно, потому что никакой корысти, а порой и даже здравого смысла в ее вранье не было. Положим, она порезала палец или идет за хлебом… Попробуй спроси — нет, палец она не порезала, а в него попала молния, ну такая, маленькая, от электробритвы, ну такое замыкание, что ли… Да отстань, не твое дело!.. А идет она вовсе не за хлебом, а на свидание с одним зловещим человеком, от которого теперь зависит вся ее судьба.