Где-то пробили часы. И любовь их вдруг приблизилась ко мне, беспощадная и чистая, без этого сложного, лишнего груза коммунальных препятствий и снисхождения.
— Охраняйте горалов! — пробормотал я. Бросил ключ на стол и вышел.
…Я шел по серому моросящему городу, и жизнь моя была мне противна. Все нажитые мною понятия, представления, убеждения, весь мой душевный опыт, все, чем я жил и даже гордился, — все казалось мне бесконечным тусклым рядом мелких сделок с собой, когда-то натуральным, первозданным и единственным. Когда это я закостенел в привычных удобных канонах и стал самодовольно гордиться жалкими кустарными поделками? И то, что тем двоим неизбежно предстоит обзавестись всем этим хламом лишнего опыта, — представлять это было невыносимо.
Как далеко мы ушли от себя самих, как нас угораздило так заморочить друг друга! Эта потребность выжить, выжить во что бы то ни стало, пусть даже ценой самой жизни! Ведь любое самоутверждение происходит за счет ближнего. А зачем все это? Как вообще один человек может считать себя выше и умнее себе подобного? Где берет он это мерило для сравнения?
Не хочу! Не желаю! Провались все пропадом! Где жизнь, записанная в моем наследственном коде?!
Тут я врезался в какую-то толпу, вид которой с самого начала оскорбил меня. В ожесточении я стал яростно толкаться и вдруг очутился в самой середине.
Передо мной на асфальте лежал совсем молодой парнишка. Фургон «Мороженое» налетел на столб. Крови почему-то не было, но парнишка был мертв. Молодой милиционер ползал вокруг трупа с рулеткой в руках. Он измерял какие-то там нужные расстояния и для этого подкладывал конец ленты под ботинок мертвого, но конец все время выскакивал. Я стоял как раз над ними, и перед глазами у меня были сизые расклешенные брюки, с маленькими золотыми пуговками, ярким пунктиром восходящими от ступни чуть ли не до колен убитого. Я стоял и смотрел на эти брюки, не в силах что-то не то понять, не то вспомнить. И только выбравшись из толпы, я понял…
Эти сизые брюки были перешиты из форменных милицейских брюк. Я понял, как они перешивались, примерялись, как пришивались пуговки, как тяжело было вдруг появиться в них на улице и ловко перепрыгнуть лужу под насмешливыми взглядами прохожих. Конечно же, в них была причина гибели. Смешно, глупо, нелепо. Но при чем тут смерть? Какая может быть связь между брюками и смертью? Ну попасть бы ему под поливалку, или бы провалиться в люк, или бы упасть в лужу — но смерть? За что? Зачем?
Казалось, никогда мне не было так плохо. Я вертел свою жизнь и так и сяк, будто это была некая сомнительная вещица, ловко подсунутая мне каким-то пройдохой. Я рассматривал ее со всех сторон, раскручивал по гаечкам, делил на части. Я будто застрял на пороге между прошлым и будущим. Я стоял на этом пороге и смотрел назад — там не было ничего достойного внимания, ни одной сколько-нибудь стоящей полноценной детали. Я перемещал этот порог в прошлое, и тогда настоящее становилось будущим, я знал это будущее, и проживать его не стоило труда. Так как же мне надеяться на то будущее, которого я еще не знаю?
Ночь я провел в институте. Ключ, который я бросил им, был от моей квартиры. И этот ключ… мое посредничество… меня тошнило…
Зачем я дал этот ключ? Пусть целуются в подъездах, пусть дерутся, сведут друг друга с ума!.. С самого начала надо было донести шефу, чтобы он услал свою дочь за тридевять земель. Надо было быть им врагом, черной силой — вот что им было нужно! — конкретное, реальное препятствие… Они бы, конечно, меня одолели, зато сохранили бы свою любовь. А так — кем я был для них? Сводник!
Утром, чуть свет, я ворвался к ним, то есть к себе в комнату. Они еще спали. Я безжалостно растолкал их, едва дождался, пока они соберутся, схватил клетку с птичкой, вручил ее испуганному Поленову и выставил их за дверь.
Мало сказать, я был совершенно разбит… Но только упал на кровать — и опять крики, вой! Выглянул в окно — и остолбенел.
Прямо под моими окнами с клеткой в руках стоял Поленов. Маленький мальчишка, ухватившись за клетку, громко орал. Пышная тетка, очевидно мать мальчишки, размахивала руками и тоже орала. Тут же с каменными лицами стояли Кирилловна, Ольга Васильевна и небольшая толпа.
Динки среди них уже не было.
— Птичка, птичка! — орал ребенок.
— Нет, вы на него только полюбуйтесь! — орала тетка. — Отнять у ребенка последнюю птичку…