— А зачем вам лететь? — усмехнулся он. — Еще налетаетесь. И расстояние — тоже вещь полезная, на самолете расстояние пропадает… Бывало, едешь, едешь — чего только не передумаешь! И попутчиков мы тоже не сами себе выбирали…
Здорово, однако, его пробрало насчет нас!.. Я все-таки возразил, что у нас еще все впереди и еще неизвестно, сколько нам придется поездить, и нечего раньше времени нагромождать искусственные сложности.
— Скажите, как вы к себе серьезно относитесь, какой чуткости требуете и тонкости! Все вам навстречу иди, а сами знай пятитесь и клыки показываете. А вы бы лучше между собой пока что поразобрались, на стройке некогда будет… — И он засмеялся.
Спорить с ним было бесполезно. Он был так уверен в своей безусловной правоте, что мне стало досадно. Впрочем, кто знает, может быть, он был и прав.
Есть мнение, что расстояний в наш век не существует, что даже до Владивостока можно долететь за восемь часов. Можно долететь, а можно и не долететь. А если погода нелетная, то и вообще можно с места не тронуться. Кроме того, есть места не столь отдаленные, где вообще аэродромов не имеется, так что ехать туда намного дольше, чем во Владивосток. Есть места, куда и железных дорог не проложено, так что на попутках, пожалуйста. Или же и вообще дорог нет никаких — так что на тракторе или же на своих двоих… Страна большая — вариантов достаточно.
Я сам знаю одно такое дачное место, в двадцати километрах от Ленинграда, Токсово называется. Там еще грандиозный трамплин построили: хотят международный лыжный центр сделать… И вот там, уже лет двадцать, прямо против вокзала, не просыхает одна такая лужа, которую весной и осенью разве что вплавь переплыть можно. Однажды на машине мы ее как раз восемь часов преодолевали, а всего-то метров двести.
— Осваиваем далекие расстояния за счет близких, — любит говорить Фаддей.
…Вот именно в такие труднодоступные места и лежал наш путь. Правда, большую часть расстояния мы могли бы преодолеть на самолете, не будь на то шефа.
Ну да ладно, ехать так ехать…
Ехали молча.
Графиня пила чай, ела и спала; спала, ела и пила чай; спала, пила чай и ела. Говорят, во сне нервные клетки восстанавливаются и человек во сне не стареет, вот почему она такая непрошибаемая… Ездить в поезде она любила.
Фаддею было труднее. Чтобы спать, ему приходилось то и дело накачиваться пивом.
Мы с Поленовым смотрели в окно или читали. Поленов поначалу был спокоен, невозмутим и будто даже задумчив. У меня же состояние возбуждения сменилось тупостью, тоской и какой-то невнятной невесомостью. Может быть, я слаб и малодушен, у меня слишком ничтожная платформа и никаких якорей, но каждый раз, как я срываюсь с места, мне кажется, я теряю притяжение и мне уже никогда нигде не приземлиться.
За окном вторые сутки была плоская унылая равнина. Изредка, через равные промежутки времени, мелькало несколько домишек и две коровы по колено в воде — и опять та же равнина… Ешь, спишь, читаешь — и опять все та же бесконечная равнина, и два-три сереньких домишка, и те же две коровы по колено в воде…
— Всю Европу переехали, — буркнул Поленов.
И действительно, сколько государств, пейзажей и климатов сменилось бы на таком протяжении в Европе, а тут все та же равнина.
— Сибирь — это не качество, это количество… То есть качество Сибири — ее количество, — сказал Фаддей.
И только раз что-то дрогнуло в душе, далекое и забытое, и мир, волшебный, зовущий и недоступный, мгновенно вспыхнул, как фейерверк, разлетелся на тысячи многоцветных огней и тут же погас, утонув в душевной лени и апатии.
Около одного из серых домиков, у огромных бревенчатых ворот с маленькой калиточкой, у этих неприступных бревенчатых ворот, за которыми бог знает что скрыто, стояла небольшая девочка со своим младшим братишкой. Она стояла, глядя из-под локтя на проносящийся мимо поезд, и этот забытый серьезный взгляд из-под локтя… Она смотрела так серьезно, как уже никто из нас ничего не делал. Сестрица Аленушка и братец Иванушка… «Аленушка, сестрица, напьюсь из копытца!» — «Не пей, Иванушка, козленочком станешь!»…
И опять та же равнина.
Между тем напряжение росло, атмосфера накалялась. Все реже просыпалась Графиня — не хотелось ей больше просыпаться, все чаще исчезал в ресторане Фаддей, и Поленов стал ерзать, крутиться и пересаживаться с места на место, что само по себе раздражает. Но мало ли какие причуды и привычки нас порой раздражают! Смиряемся и терпим, делать нечего… Но вот зачем ему понадобилось лязгать пепельницей? Не было у него такой привычки, и нервов никаких у него нет. Заметил, что меня раздражает, — вот и лязгает, будто в задумчивости. Да нет в нем никакой задумчивости! Лязгает и в глаза не смотрит.