Зато Поленова будто подменили.
— Ты это серьезно? — Он был как сдавленная пружина.
С некоторым злорадством я повторил показания.
Со злобным шипением пружина взорвалась, и его не стало.
Вернулся он часа через три сильно на взводе, стал собирать свой чемодан.
— Подопытные кролики, — бросил он нам.
— Сам ты взбесившийся кролик! — рассердилась Графиня.
Это было так неожиданно для нее, что я рассмеялся.
— Рабов меньше, чем тех, кто делает себя рабами, — вдруг изрек с верхней полки Фаддей. — Это понимали еще до нашей эры, — прибавил он, подумав.
Поленов бросил сборы и выскочил из купе. Он метался по вагону, как в клетке; выскакивал на всех полустанках, накупал вареной картошки и съедал ее тут же в тамбуре; приставал к проводнице насчет вентиляции; играл с кем-то в домино, вбегал в купе, хватался за книгу, но тут же бросал, не в силах усидеть на месте; и опять хватался за чемодан, и снова убегал.
Наблюдая его смятение, я жалел только о том, что шефу не довелось увидеть свою победу, но скоро к моему злорадству присоединилась тревога. Передо мной было подлинное мучение. Казалось, одна мысль, что он попался, заперт, что над ним торжествует чья-то власть, была ему настолько невыносима, что я стал не на шутку беспокоиться, как бы он невзначай не выскочил на ходу или не выкинул еще какой-нибудь подобной глупости.
Я вышел в коридор. Он помогал проводнице перетаскивать матрацы. Заметив меня, он вспыхнул и, бросив матрац проводнице, вышел вслед за мной в тамбур. Я думал, что он поколотит меня, такая ярость была на его лице. Но вместо этого он стал ругаться.
Он ругал весь наш институт, называя шефа выскочкой, Фаддея тупицей, меня подхалимом, Графиню полудурком. Меня не обидела, но поразила его ругань. Она была так беспомощна, неточна и глупа, будто он совсем не знал нас. Все мы не святые, и нас при случае очень даже можно задеть, но для этого надо знать наши уязвимые места и слабости. Он же обнаружил такую вопиющую ненаблюдательность, такую беспомощную ограниченность, что я даже растерялся от неожиданности.
— Каким был, таким и останусь! Еще хуже буду! — как мальчишка выкрикивал он.
И вдруг я действительно увидел перед собой ребенка. Это была чисто детская истерика, буйный протест против насилия, когда они катаются по полу, визжат и бьют ногами. Но в своей стихийной необузданной ярости, перед которой и сами бессильны, они порой опасны для себя и окружающих и могут выкинуть что угодно. Повеситься, например, из-за мороженого или застрелиться из-за двойки.
И точно, он вдруг стал рвать наружную дверь, но она, слава богу, оказалась запертой. При этом он больно ушибся о какой-то выступ и, завизжав уже точно как ребенок, помчался прочь. А я от растерянности не знал, что и делать.
Новосибирск нам сразу не понравился. Огромный вокзал, весь в излишествах, выбрасывал приезжих на большую безалаберную площадь. Очередь на транспорт почему-то росла не сзади, как ей положено, а спереди, так что с нашими питерскими привычками к корректности и порядку, когда наконец подкатил маленький дребезжащий трамвайчик, мы остались в самом конце и пришлось ждать следующего.
В трамвае было тесно, и на лицах было угрюмое терпение и усталость. И город за окном полностью им соответствовал, такой же замкнутый и неприветливый. В тесной толпе новостроек сохранилось еще множество стареньких домишек, которые и могли бы придать городу определенный колорит, если бы они не были упрятаны за огромными бревенчатыми заборами с наглухо закрытыми дубовыми воротами. И я подумал, что, наверное, в этом дело: сибирская исконная замкнутость не могла оживить стандартную необжитость новостроек.
Да простит мне эту нелюбовь Сибирь! Мы были тут чужие, недоверчивые, измученные тяжелой дорогой. Но я знаю множество людей, которые прямо не выносят Ленинграда, и, если их послушать, они имеют на то достаточно веские основания. Что и говорить, мы и сами его порой не очень жалуем. Одна зима чего стоит! Да и не может простой смертный полюбить все, не лезет в него так много. Пусть уж любит поменьше, да покрепче.
Гостиница нам тоже не понравилась. Снаружи модерн, а внутри — ковровые малиновые дорожки, мягкая громоздкая мебель в холщовых чехлах, под которыми угадывались клеенчатые канцелярские диваны, огромный фикус, совсем неживой, запах грязного белья и кухни, ленивые и подозрительные взгляды коридорных.
Окна в номере были громадные, но не открывались, потому что, как нам объяснили, в рамах был какой-то перекос и стоит их дернуть, как все стекла вылетают. Форточек не было запланировано, вентиляторов тоже. Чтобы попасть в душ, надо было купить у какой-то тетки номерок, а тетка ушла обедать. Столовая внизу называлась рестораном и днем не работала.