— Что она тебе, сестра, что ли? — спросил потом Зуев.
— Да, почти что… — неопределенно отвечал Слава.
Но и без его пояснений в лагере очень быстро стало известно, что Анина ему вовсе не сестра, а так, что-то вроде долгой дружбы или, может, даже любви… Кто-то сказал старинное словцо: «помолвлены».
— Разве теперь помолвки существуют? — пожали плечами девчонки.
Мальчишки и вообще не очень-то представляли себе, что это такое. Но недаром возникло вдруг это старое слово, им были узаконены те странные для лагеря отношения, что связывали Славу и Анину.
— Это пример дружбы, образец ее, эталон дружбы мальчика и девочки! Кому-кому, а им я доверяю целиком и полностью, — громогласно вещала Таисия Семеновна. — Тут все так чисто, открыто, и тени сомнения они во мне не вызывают!
С ней никто не спорил. Все придерживались такого же мнения, одна лишь Светланка почему-то фыркнула:
— Дрессированные они какие-то, инкубаторские… Тоска да и только…
Но с ней никто не согласился. Привилегия этой дружбы-любви мальчика и девочки, этой образцово-показательной пары была узаконена большинством голосов.
Ими любовались и гордились, за ними подглядывали и шушукались, им завидовали всем лагерем. Они же держались просто и приветливо, вполне открыто и в то же время сдержанно. Были милы, воспитанны, любезны, и толки, сплетни постепенно осели, точно пыль. Они бы совсем исчезли, если бы Зуев не дал им новую пищу, не подлил масла в огонь.
Несколько дней они держались втроем. Зуев был к ним вполне благосклонен и даже цыкнул несколько раз на сплетников, давая понять, что берет эту пару под свое начало.
Но потом что-то пошло не так. Зуев помрачнел, затаился и отдалился от прелестной парочки, сначала будто игнорировал их, а потом ни с того ни с сего перешел к откровенной вражде.
Он стал дерзким, вспыльчивым, злым. Всем хамил или просто пропадал где-то один. Многие обижались на него и жаловались, многих он успел обидеть. Но некоторые глубокомысленно замечали, что Слава тоже себе на уме, такому тоже пальца в рот не клади… Большинство же откровенно и громогласно приписывали все Анине, ее чарам… Но все они были далеки от правды. Правду знал один лишь Зуев, но он не выдавал ее.
Порой на Зуева находило. Эти бешеные приступы злобы, ярости и ожесточения накатывали ни с того ни с сего, без всякой видимой причины и даже без повода. Какая-то неведомая, темная сила бурлила и клокотала в нем, точно в паровом котле. Эта грозная, темная энергия жила по каким-то своим стихийным законам, опасным и даже гибельным не только для одного Зуева. Напряжение нарастало, энергия накапливалась, и он чувствовал себя бомбой замедленного действия, обращаться с которой надо крайне осторожно, потому что малейшая оплошность может привести к взрыву, который ослепит, оглушит, разорвет его на куски, на осколки, опасные для всех окружающих без разбора, для всех, кому случилось оказаться в радиусе взрыва.
…Все началось с того злополучного котенка, который, наверное, будет преследовать его всю жизнь. В этом воспоминании была горечь лекарства, спасительный яд вовремя принятой пилюли. И каждый раз, когда Зуева заносило и уже, срываясь с тормозов, вполне неуправляемый, он готов был крушить все вокруг и сам захлебнуться в бушующем море собственного остервенения, он цеплялся за этого призрачного котенка как за соломинку. Соломинка выносила его на берег трезвости и рассудка. И он бежал прочь, бежал всегда в одно заранее облюбованное им место, и там как раненый зверь зализывал свои раны, постепенно наводя порядок в своей взбаламученной душе.
В лагере таким местом стал для Зуева громадный камень ледникового происхождения. Камень лежал на самом краю обрыва, над платформой, и широкая панорама, что открывалась отсюда взору, сама по себе действовала на Зуева умиротворяюще.
Зуев сидел на камне, обхватив колени руками, нахохленный и взъерошенный, как большая тревожная птица, сидел и мрачно думал о котенке. Нет, такого он больше не выкинет никогда. Этот ужас больше не повторится, только никогда не надо забывать о котенке, о маленьком беззащитном котенке, несчастной жертве его слепого гнева и ярости.
…Вот что сказал однажды вечером на платформе Слава Анине. Зуев как раз находился в будке и слышал все от слова до слова, и слова эти отпечатались в его сердце точно раскаленным металлом, они жгли его, не давали покоя. От ненависти и гнева он весь покрывался испариной…
А н и н а: Чудак какой-то этот твой Зуев. Что это он меня так вдруг невзлюбил?
С л а в а: От ненависти до любви один шаг.