— Захар, Захар! — На тропинке появилась женщина. — Возьми бутылки!
— Завтра, — отмахнулся Захар.
— Захар! Там что, пиво привезли?
— Нет там никакого пива…
— Что ты мне говоришь! Я что, слепая, что ли!
Из этого отдаленного разговора нам стало понятно, что где-то поблизости есть пиво. Мы насторожились, но пляж вокруг был пуст и чист, и никаких заведений и ларьков не было видно. Тогда мы решили проследить Захара. Мы подождали, пока он причалит, и двинулись за ним.
Уверенно и деловито он пересек пляж и ловко полез вверх по крутому отвесному склону. Мы лезли следом. Там, наверху, было полно каких-то сараев, складов и свалок, и мы потеряли его из вида. Но, поплутав между большими кучами гари, мы неожиданно наткнулись на красивенькую голубую террасу, которая повисла прямо над рекой.
Заведение было оформлено под палубу парохода, и если не смотреть назад на кучи и сараи и выпить пару кружек свежего пива, то вскоре и правда начинало казаться, что ты плывешь по реке.
Река была под нами, а на топ стороне за чистые зеленые холмы спускалось солнце. Голоса распивающих пиво стали глуше и ленивее, белый туман поднимался с реки…
И вот уже Захар рассказывал нам о Ленинграде. В свое время он перебрался сюда не по своей воле, но потом тут осел и не жалеет. Он хвалил свою вольную жизнь, и климат, и заработок, но слова его были затвержены. Он будто оправдывался и перед собой и перед нами, и было очевидно, что уже не раз он доказывал и себе и другим, что жизнь здесь лучше и климат мягче. С ним всегда соглашались и никто не спорил, а он все доказывал и доказывал…
Еще двое мужиков побывали в свое время в Ленинграде… Они хвалили ленинградские белые ночи и вежливость — эти неразлучные два понятия, которые, как разменная монета, возвращаются вам каждый раз, как только узнают, что вы ленинградцы. Вежливость и белые ночи, белые ночи и вежливость…
Это было первое и последнее пиво, что довелось нам пить в Сибири.
Потом мы, разомлевшие и благодушные, сидели под нашими пыльными акациями и, лениво покуривая, наблюдали, как шофер самосвала пытается залезть в свою машину через окно, а другой, такой же хороший, стаскивает его за ноги. Это повторялось уже не раз. Они возились в темноте, как два больших добродушных медведя. Постепенно до нас дошло, что шофер самосвала привык ездить в это время за сто километров к поезду Улан-Удэ — Москва и покупать там пиво.
— В Сибири нет пива, зато нет и расстояний, — изрек Фаддей.
Поленов глухо засмеялся и вдруг ни с того ни с сего обнял Графиню и потащил за собой… В освещенных дверях гостиницы она в последний раз виновато и беспомощно оглянулась на нас, и двери захлопнулись за ними.
Большего стыда и позора я за собой не припомню. Еще вчера он не посмел бы этого сделать, уже хотя бы потому, что у него не было бы этой отдельной комнаты, да и вообще бы не посмел… Всё мои дурацкие эксперименты!
Сколько раз он прибегал к помощи Графини в осуществлении своих гнусных счетов, и сколько раз мы не приходили ей на помощь…
Я говорил себе, что это не мое дело, что Графине ничего не станет: она-то выкрутится… Но доводы не помогали, я был как оплеванный и корчился как червяк.
Одно меня спасало — я был твердо уверен, что он расплатится за это. Я не знал, откуда взялась во мне такая уверенность и откуда придет расплата. Я не собирался мстить ему, я никогда никому не мщу, предоставляя это право тому высшему порядку, в который твердо верю. В отношении себя лично я давно воспринимаю зло, причиненное мне чужой глупостью или жестокостью, как стихийное недоразумение. Никто не сердится на дождь и непогоду. Ну тяжело, ну неприятно. А мстить, тратить силы и душу, чтобы сделать из одного зла два и, к тому же, озлобиться самому? Только с человеческими качествами я хотел бы считаться. Ум, честность, справедливость — вот те качества, что составляют человека. Остальные же свидетельствуют о его недоразвитости и неполноценности.
Утро. Я не помню в своей жизни более гнусного утра. Я шел неизвестно куда, а передо мной все время маячила какая-то закутанная старушка с маленьким закутанным пацаном. На плече у пацана были маленькие лыжи… Потом открыли нашу полуподвальную столовую, и я сидел в ее сыро-затхлом полумраке и пил отвратительный чай. Мне хотелось курить, но курева не было, не было и сил, чтобы достать его.
Я боялся встречи с ними, но не мог пошевельнуться.
Пришел Фаддей, съел что-то и ушел по делам.
Я же все сидел…
Этот вонючий сырой подвал был теперь самым подходящим для меня местом, вылезать на дневной свет было просто страшно.