Вяло и безвольно я смотрел, как, бодрые, здоровые и веселые, приближались они ко мне и в каком-то кокетливом замешательстве расселись за моим столиком. Я не стал скрывать свою брезгливость и отвращение к ним.
Графиня верещала что-то про какой-то венгерский салат, которым она сегодня нас угостит.
— А, брось, старик! — Он похлопал меня по плечу. — Мрачные вы люди! Жить надо, жить сразу тремя, пятью жизнями!
Я стряхнул его руку и скверно выругался. Он искренне удивился и обиделся — у него было прекрасное настроение, и, как ребенок, он возмущался, что другие его не разделяют. Он чувствовал за собой вину, но находил ее не такой уж основательной и приписывал мою хандру моей слабости, ограниченности и безволию. Он не был развратником, но все, что находилось за пределами его опыта, он объяснял безволием, притворством или глупостью.
Я же все сидел.
Для себя я обозначаю подобные состояния «потерей точки отсчета». Все добро и зло мира не то что поменялись местами или перевесили друг друга — их просто не стало.
Не спорю, потребность в новых гармоничных формах диктует разрушение старых и отживших. Но уж больно скользкий это путь. Разрушить всегда легче, чем построить, и потребность в форме еще не форма, во имя потребности разрушать нельзя — надо сначала создать форму. Разрушение может стать самоцелью, инстинкт разрушения может перевесить инстинкт созидания, и тогда человека не остановит ни общество, ни даже инстинкт самосохранения. Уничтожив в себе самом несколько пережитков и предрассудков, человек вдруг делается пуст и легок, как перышко. Добро и зло теряют всякий конкретный смысл. Если зло перевешивает, про такого человека можно сказать, что это дурной, мелкий и глупый человек и его надо остерегаться. Но когда добро и зло исчезают совсем, человек теряет почву под ногами, теряет притяжение, теряет точку отсчета, он в невесомости, про такого человека уже нечего сказать. Он не плох, не хорош, он безвреден и бесполезен, его уже нечего сторониться и опасаться, потому что его нет совсем. Он банкрот, и это большое несчастье и для него и для общества.
Я знал таких людей, наблюдал в них эту страшную перемену, которая, по-моему, хуже самоубийства, и очень боюсь этих пустот и простоев в себе. Они приводят меня в панику. Как во сне, висишь над пропастью, цепляешься за что попало, и все рушится, и не удержаться, а под ногами пустота…
Между тем мы жили в Тайшете.
Если, конечно, можно назвать жизнью тот простой, в котором мы очутились.
Город был старый, деревянный и какой-то серый. Высокие сибирские заборы и деревянные мостовые, зелени мало, и много пыли. Уютом город не отличался. Это был крупный железнодорожный узел и конечный пункт новой ветки, на строительство которой мы приехали.
Весь город был занят этим строительством, и было просто непонятно, чем же он жил до него. Все учреждения, столовые, магазины и каменные многоэтажные коробки, что обрамляли город по окраине, — все это принадлежало строителям и обслуживало строителей.
Строители оживляли и украшали город своей молодостью и здоровьем. Стройка была комсомольской и показательной. Строители, все больше молодежь, работали на чистом воздухе, выглядели сильными, загорелыми, беззаботными и отличались такими зычными голосами, что разговаривать им приходилось не иначе как через улицу, что они и делали. В столовой, в автобусе или в конторе от их голосов буквально дрожали стекла, и человек непосвященный вздрагивал и шарахался с непривычки. Непосвященных тут, впрочем, почти и не было. Все со всеми здоровались и, даже будучи незнакомы, вступали в разговоры прямо на улицах, с беспечной, полноценной откровенностью расспрашивали и рассказывали о себе.
И только в небольшом парке, зажатом между двумя вокзалами, старым и новым, под запыленными старыми липами, где устраивались танцы, на этом небольшом клочке земли с вами уже никто не здоровался и лица гуляющих девочек не обращались к вам. Их взгляды холодно проскакивали мимо, не задевая вас своим вниманием. И это не было дикарством, или смущением, или желанием скрыть интерес — они действительно не замечали вас, вы не входили в круг их интересов, связей и надежд, вы были чужими, а здесь это не имело ценности. Здесь чужими не интересовались, им вполне хватало своей жизни, а чужие, естественно, выпадали, на них не было ни сил, ни интереса.
Нас не замечали.
Было еще кино, которое мы исправно посещали. А больше не было ничего.
Город жил строительством и к безделью не располагал. А мы бездельничали уже почти неделю. Все упиралось в инженера Муху, который единственный был в курсе нашего задания и находился на противоположном конце строительства, в городе Абакане. Он разговаривал с нами по телефону, узнавал, как мы тут устроились и не нужно ли чего, а то он вмиг распорядится. Словом, проявлял трогательную заботу и внимание, а сам все не появлялся.