Тут-то и созрел этот хитроумный план: перелезть завал и, соответствующим образом обработав противоположную сторону, уговорить их возвращаться и самим с их помощью продвинуться в нужном направлении. Но когда, спустившись к реке, где завал был не столь высоким, мы добрались до его середины, нам навстречу лезла делегация той стороны, с точно таким же проектом.
И вот на вершине этой горы состоялись дипломатические переговоры. Делегации обеих сторон, сдержанно и осторожно, с надеждой поглядывая в нужном направлении, намекали друг другу, что завал так скоро не разберешь и надо возвращаться. Все соглашались, что положение безвыходное, что возвращаться, конечно, придется, но никто не двигался с места. Когда же один доверчивый шофер попался было на эти уговоры и решил возвращаться, на него навалилось такое количество попутчиков с противоположной стороны, что даже он все понял и решил еще немного подождать. Все чуть ли не с обидой от него отвернулись и несолоно хлебавши вернулись на исходные позиции, спустились каждый на свою сторону.
Солнце между тем очень быстро зашло за гору, и быстро наступила ночь. Разожгли костер, у кого-то нашлась бутылка спирта, у другого хлеб и колбаса… Но всего этого было мало, и понемногу начали устраиваться на ночлег кто как мог.
У нас была одна забота — устроить Графиню. Дело в том, что эта удивительная женщина, как всякое растение, очень плохо выносила пересадку. Вырванная из почвы, она мгновенно чахла и хирела. С большим трудом нам удалось вырвать ее из Тайшета, где она уже вполне прижилась и акклиматизировалась. Я и раньше заметил ее некоторую вялость в пути, но не придал этому такого уж значения. Кроме того, мы до сих пор путешествовали более или менее с комфортом. Теперь же, перед лицом стихии, да еще подорванной, Графиня буквально распадалась на куски. Сначала она хныкала по Тайшету, потом полезла в тайгу за черной смородиной и ее там в кровь искусали комары и мошка, которые здесь поистине были какие-то бешеные, потом она пролила в сумке пузырек с йодом и залила свои наряды, и в довершение всего этого — завал и ночь под открытым небом…
Мы нашли ей подходящий пикапчик, там было вполне удобно, но Графиня была уже невменяема. Она вообразила, что ее укусил энцефалитный клещ, и теперь умирала. Громко рыдая, она хватала мои руки, умоляя не оставлять ее одну, потому что ей уже отсюда не выбраться, как не выбрался тот мальчик из музея… Откуда она взяла, что тот мальчик погиб от энцефалита, я не знаю, но переубедить ее было невозможно. Тут был какой-то животный, панический страх перед стихией, и в таком близком к природе человеке мне показалось это странным, но потом я подумал, что как раз животные особенно боятся грома и молний. Наконец Поленов, который все время был совершенно к ней безучастен, нашел где-то снотворное, и она заснула.
Я так измучился с ней, что даже наорал на Поленова: мол, это его дело — любишь кататься, люби и саночки возить. На что он холодно огрызнулся, что не намерен потакать распущенности, что Графиня сама должна взять себя в руки, никто ей тут не поможет, что в свою очередь она бы тоже не пришла ему на помощь. Это была правда, и я не мог не согласиться с ним. Я только подумал, что в нем нет любви к ней, потому что страдание любимой, пусть оно абсурдно и глупо, все равно должно вызывать сострадание и желание помочь. Но любовь в нем заменялась потребностью любви, а отсутствие ее являлось его основным комплексом, который и толкал его на все новые подвиги. Ненасытная потребность любви была основным ключом его диких вывертов и даже мучений.
Завал на другой день разобрали, но с него начались наши мытарства. Горы сменились низкой болотистой тайгой. Пошли дожди, дороги совсем размыло, и то и дело приходилось вытаскивать машины из грязи буквально на себе. Невозмутимые водители только посмеивались над нашими городскими нарядами. За сутки мы навряд ли продвинулись вперед километров на двадцать. Водители говорили, что это еще что — вот как мы перевалим через Хомутовку… К тому же на другой день, перепутав Хомутовку с Харьюзовкой, мы еще вернулись километров на двадцать назад. Потом нам, правда, повезло, и мы быстро проскочили далеко вперед, пока не попали в эту самую Хомутовку. Она раскинулась перед нами во всем своем великолепии…
Меня всегда удивляло, что все стройки выглядят несколько флегматично. Мне ни разу не довелось видеть снующих рабочих, подъема, азарта и движения. Ну ревет какой-нибудь один бульдозер, еле ковыряясь в грязи, лениво ворочается стрела экскаватора, а вокруг никого, никто не передает кирпичи и раствор, людей почти не видно, и стена, которой положено расти на глазах, застыла на своей середине будто навек.