Дороги он выбирал самые запутанные и непроезжие, и это бы еще ничего, если бы он то и дело не выскакивал из машины проверить качество работ и дать совет укладчикам и бетонщикам, которые не имели к нему никакого отношения. Так что на место мы приезжали, когда контора была уже закрыта и все нужные нам люди разбрелись по домам. Но это ни капли не смущало его, он вытаскивал людей чуть ли не из постелей, не только не считаясь с их законным негодованием, но даже будто получая от него определенное удовлетворение. Возвращаться с пустыми руками он не любил, а то, что все можно было сделать в свое время, наверное, просто не приходило ему в голову.
Очевидно, он рос и формировался в те далекие времена, когда проворачивать дела было действительно сложновато. Все это когда-то стоило ему крови и пота, и он подсознательно не прощал нынешнему времени его размеренной жизни, без авралов и лихорадки, к которым он так привык.
Он доводил нас до исступления, мы проклинали его ежесекундно, но вот расстались — и сохранили самые нежные и теплые воспоминания о нем: о его бескорыстном трудолюбии, честности и беспощадности к себе, самозабвенной преданности делу, в котором был весь смысл его жизни. Трудяга.
А бывает — милейший человек, приятнейший, и вы с ним друзья, а расстались — вспомнить-то и нечего, ничего не вспоминается. И нечего там вспоминать. Всякое бывает.
Мне давно хотелось расстаться с нашими, погрузиться в работу. Затеряться среди рабочих, чтобы меня и не было. Наконец я получил, что хотел.
Я выбрал себе мост на самом конце восточного участка. НУП возле моста что-то все время барахлил, заваливал верхние частоты, и я долго мучился с ним. Каждое утро меня возили туда на машине, а вечером забирали обратно. На обратном пути мы часто останавливались у рыбака Степана.
Степан жил на берегу реки со своей женой Марией. У него не было одной руки и было восемь человек детей. Строители договаривались со Степаном о рыбалке, узнавали, не надо ли чего завезти, — это было любимое место отдыха строителей. Природа была здесь действительно привлекательная, чем-то напоминающая Карпаты, только более чистая, нетронутая и первозданная. Зеленые холмы и кудрявые рощи, воздух и краски будто с глянцевой рекламной картинки… Были тут и река с рыбалкой, впрочем не слишком богатой: для столь глухих мест можно было ожидать и большего. Но всего более привлекал сюда, по-моему, сам Степан, особый уклад его жизни, спокойный, нормальный и размеренный, лишенный неизбежной строительной суеты и напряженности, — жизни простой и ясной, целиком посвященной ежедневным насущным заботам и естественным потребностям с их нехитрыми органическими радостями и волнениями.
Иногда я ночевал у Степана, а потом и совсем перебрался к нему жить. Я поселился в небольшой баньке, прокопченной и пропахшей вениками, которой в летнее время не пользовались. Было в ней мрачновато и душновато. Спать же на открытом воздухе и на сеновале было невозможно из-за комаров. Вся остальная жизнь, кроме сна, протекала под открытым небом. На улице была плита, и столовая, и детская, и прачечная…
Степан принял меня в свою семью просто и спокойно, как принимал очередного ребенка. Последняя девочка появилась на свет совсем недавно, он уехал на рыбалку, вернулся, а она уже и родилась. И мне не было оказано особого гостеприимства, но я сразу же почувствовал себя дома, сразу же постиг уклад их жизни, свое место в ней, права и обязанности.
Я возвращался с работы домой уже погруженный в домашние заботы, обдумывая, как лучше использовать свободное время для нужд семьи. А дома уже варилась на костерке уха, и мы всей семьей садились за чисто выскобленный деревянный стол. После обеда мы со Степаном шли косить, или с детьми за красной или черной смородиной, из которой потом варили на костре пастилу, или прочесывали со Степаном протоку, но она уже почти пересохла и рыбы там было мало. Основная рыбалка проходила ночью. В день рыбалки сразу же после работы мы ложились спать, а перед рассветом выходили на промысел. Мы плыли на лодке, я помогал Степану вытаскивать и закидывать тяжелые от воды сети, удивлялся про себя малопродуктивности этой трудоемкой работы и тому, как же он занимается ею один да еще без руки.
Я поражался его почти бессознательному, обыденному мужеству. Казалось, он не ведает, что есть где-то иная, более легкая и более обеспеченная жизнь. На однорукость свою он никогда не жаловался и не хвастался, что обходится одной рукой, он сам будто забыл об этом настолько, что и другие очень скоро тоже забывали и порой даже не приходили ему на помощь, когда он в ней явно нуждался. За глаза его звали просто Степаном, никогда не прибавляя к имени эпитет «однорукий», и в первый момент я даже не заметил этого. Хотя протеза у Степана не было никакого, и я сам удивляюсь, как же я этого сразу не заметил. Наверное, тут сыграла роль спокойная полноценность всего его облика.