Жизнь у Степана была не из легких. Много было в его жизни всякого и разного: фронт, плен, госпиталь. И дети, дети… Жил он в совсем маленькой избушке, даже без пола, и было странно думать, как же они все помещаются там зимой, в морозы. Да и летом хлопот было предостаточно… Но в то же время спроси ненароком: «Тяжело, Степан?» — «Ох, тяжело!» — ответит он. Но это только фраза, потому что скажи ему: «Хорошо ты живешь, Степан?» — и он тут же подхватит: «Ох, хорошо!» — интонация его в обоих случаях будет одинаковой. Потому что живет он, — не борется с жизнью, не использует жизнь, а живет, не соизмеряя и не сравнивая свою жизнь с другими жизнями и никому не завидуя. Потому что понятия «хорошо» и «плохо», по сути дела, понятия относительные: смотря с кем сравнивать и кому завидовать. А у Степана нет сравнений, нет такой меры, а есть только данность, которую он честно, мужественно и высоко несет.
И люди тянутся к нему. Всегда у него кто-то гостит или рыбачит. Сколько людей побывало у него, он не рассказывает о них и даже не упоминает, и вы еще долго пребываете в заблуждении, что вы тут первый, что вам одному повезло открыть для себя этот мир. И только пухлые степановские фотоальбомы однажды открывают вам глаза.
Очевидно, каждому из гостей хотелось иметь память об этой жизни, унести частицу ее с собой, чтобы в суете большого мира порой прибегать к этому поучительному уроку и черпать из него.
Многие фотографировали Степана, присылали ему альбомы и фотографии — так и возникла эта единственная его страсть и слабость.
Когда их собирались фотографировать, они долго готовились всей семьей, наряжались, как на праздник. Мыли детей, причесывались, одевали все самое лучшее, а потом выстраивались в два ряда, в строгом, раз навсегда заведенном порядке, и с заученным каменным выражением смотрели в объектив.
Сфотографировать их в обычной, повседневной жизни было бы даже нечестно: они бы обиделись, будто за ними подглядели в замочную скважину. И правда, по отношению к их чистой, ясной, без прикрас и рисовки жизни это было бы предательством.
Альбомы показывались приезжим и гостям, это было очень интересное, веселое и забавное развлечение.
Они обожали фотографироваться. Впрочем, даже заметив аппарат, они не только никогда не просили об этом и не намекали, но даже старались на него не глядеть, будто его и нет, но, наверное, были бы сильно разочарованы, если бы их не сфотографировали.
Я взял аппарат у Фаддея, я снимал их несчетное число раз, но, кроме одной, где Катька подралась с Петькой и все бросились их разнимать, а я нечаянно чикнул, — все фотографии, кроме этой, были как одна, будто напечатанные с одного негатива.
Время шло. Я так погрузился в «мою», степановскую, жизнь, что и думать забыл о всех наших. Не хотелось мне о них думать. Я знал, что Фаддей работает-на каком-то разъезде, Графиня — в Акуловке, а Поленов — вместе с Мухой. Я знал, что они с Мухой очень подружились, удивился этой странной дружбе, но особенно расспрашивать не стал, не хотелось мне ни во что вмешиваться. Но однажды Поленов сам посетил меня.
Мы со Степаном как раз садились обедать, и многочисленное семейство разместилось вокруг. Мария сняла с огня огромный чугун, она вылавливала из котла ельцов и складывала их на чисто выскобленные доски стола, потом размешала похлебку и стала разливать ее по мискам. Мы ждали.
В этот день случилось одно волнующее событие. За рекой сенокосилкой подранили ноги маленькому олененку, который лежал в траве. Этого олененка привезли к Степану. Дети забинтовали олененка, посадили его в ящик и отпаивали молоком. Шарик лаял на олененка, но тот был так мал, что ничего не понимал и даже не боялся: у него не было еще никакого отрицательного опыта, он даже не страдал от боли, только смотрел сквозь нас своими бусинками. Я не берусь описать этот взгляд: это был взгляд игрушки, и тот неуловимый штрих, что сообщал ему жизнь, был непостижим для нашего сознания и не имел в человеческой речи подходящего определения — такое слово отсутствовало в языке, но щемящее сознание своего бессилия говорило о том, что у природы есть это слово…
Мы долго возились с этим олененком и теперь, за столом, все еще были заняты им и то и дело с недоумением поглядывали на ящик, а дети вскакивали, чтобы предложить олененку корочку хлеба. Тут же ползала меньшая, и гуси норовили ущипнуть ее. Лаял Шарик, и кот намывал гостей. День близился к вечеру.