Вдруг я увидел странную картину. Шеф и Поленов сидели друг против друга за столиком и о чем-то оживленно беседовали. Между ними стояла уже пустая бутылка из-под шампанского. И по тому преувеличенному взрыву восторга, которым было отмечено мое появление, можно было догадаться, что сидят они тут уже довольно плотно.
— Шампанского! — приказал шеф.
И Клавдия, так звали комендантшу, безропотно поставила на стол бутылку. Мне налили штрафного. Вино сразу же ударило в голову, и я довольно резво догнал их.
— Одиночество лучше всего переносить одному, — говорил шеф. — Если случилось с тобой такое несчастье, то неси его и блюди. Потому что одиночество — это чистое поле, мертвое, выхолощенное пространство, где все равно до поры до времени ничего кроме сорняков не произрастет.
Поленов с готовностью кивал, но кивал он не смыслу сказанного, а лишь факту откровенности.
— Когда мне бывает одиноко, я стараюсь не быть один, — возразил он. — Любая женщина готова разделить твое одиночество.
Это была явная наживка, ему хотелось размотать шефа посильнее.
— Зачем мне любая? — сразу же клюнул он. — Зачем мне любая, если я единственной удержать не мог…
Я-то знал этот прицельный взгляд Поленова. Шеф был взят на мушку, под него подводился крючок. Мне стало страшно за шефа, за его неминуемый позор, я пытался встрять, отвлечь, переключить, но шеф даже не заметил этого. Его несло. И, побарахтавшись в этом потоке откровенности, я махнул рукой.
— Я никогда не рассказывал о своей жене, — говорил шеф, — потому что не только не хочу, а скорей не могу это сделать. Человек я уже немолодой, вполне сформировавшийся, обо всех и обо всем имею собственное мнение, но вот о жене, человеке когда-то мне самом близком, не могу сказать ни слова. Я не знаю ее. И чем больше я о ней думаю, тем больше теряюсь в различных толкованиях ее поступков, и тем больше рассыпается ее образ на многообразный ряд совершенно разных лиц. То есть те же самые черты, которые только что составляли определенный тип, вдруг рассыпаются, как в калейдоскопе, чтобы, чуть сместившись или поменявшись местами, образовать совсем другой узор…
Шеф говорил ярко, смело, разве чуть рискованно и излишне откровенно. В самом факте этой явно неуместной откровенности уже был перебор. Но, то ли вино подействовало, я вдруг переключился и увидел ситуацию совсем наоборот. И в самом деле — это же все равно что ловить крючком кита: в лучшем случае поцарапаешь ему кожу, а то и сам полетишь за ним следом. Мне было неловко и тревожно, но во время всей этой речи меня не покидало ощущение, что шеф будто нарочно шел в ловушку, будто ставился эксперимент с допусками: «Допустим, что я такой слабый и жалкий, что ли… Я такой. Но какой же ты? Как обойдешься ты со мной, как используешь мои слабости?»
Шеф будто играл в поддавки: «Ешь шашку, ешь… Проглотил? Не подавился? Ну а это? Тебе ведь этого хотелось? Как ты это проглотишь?»
— Клавдия, шампанского!.. Однажды я был на выступлении одного писателя, — продолжал шеф. — Поучая нашу литературную молодежь, тот говорил, что если требуется оживить какой-то образ, скажем, передовой доярки, то надо придумать к этому образу какие-то незначительные характерные слабости и черточки. Положим, она боится мышей… Ну так вот, у меня с образом моей жены почему-то это не выходит. Я знаю множество характерных черточек и деталей, которые, однако, ничего не оживляют, потому что не знают, что оживлять… Была она блондинка. С одной стороны — сильная и здоровая, с другой — слабая и беспомощная. Все свободное время читала, лежа на кровати лицом к стене и посасывая сухофрукты. В комнате между тем царил то страшный погром, то блестящий порядок, как когда… Панически боясь опоздать на службу, тем не менее вскакивала в последний момент и растрепанная носилась с горячим утюгом по квартире, чтобы успеть выгладить и приколоть свои любимые белые воротнички. Из дома выскакивала как угорелая, но в парадной неизменно останавливалась, чтобы выкурить свою первую сигарету… Такие детали и подробности я могу приводить без конца, но что они должны оживлять, я не знаю. Не знал раньше и не узнаю никогда. И вот уже не сам образ, а мое бессилие перед ним я сформулировал так: к человеку, как к живописи, нельзя подходить слишком близко — распадается на составные элементы.
Поленов уже не кивал и не поддакивал, он равнодушно и холодно смотрел на шефа. Я-то знал этот взгляд в тюремный глазок. Но дверца ловушки не сработала, и шеф из камеры смотрел на нас ясно, добродушно и даже будто снисходительно. Ешьте, мол, ешьте, у меня не убудет, я могу себе это позволить.