Она вспыхнула от неожиданности, но плакать перестала. Приняла таблетку. Помолчала. Потом взглянула на меня прямо и засмеялась.
— Ты прав, — сказала она. — Я, наверное, упилась.
Мы вернулись к гостям, и свадьба наладилась.
«И все-таки кому нужна была эта свадьба, что за брак состоялся и зачем?» — думал я, возвращаясь домой.
Но когда через три дня они вместе вышли на работу, четкие, красивые, подтянутые, то являли собой великолепную пару. И я подумал, что, может, так и надо, может, они по-своему нашли друг друга, нашли достойных себя противников…
Но до чего же все это скучно!
Между тем надвигалась осень, и я затосковал. Сколько себя помню, я всегда ненавидел и боялся этого времени года. Это откровенное, пышное умирание, эти листья, распятые по мокрому асфальту, грязь, слякоть, тьма, уныние, необратимое и беспощадное, не оставляли надежд на новое возрождение. В природе нет места возрождению, не возвращается прошлая весна, и прошлогодние листья не возвращаются на ветви свои. Время неумолимо и холодно продолжает свой бег. Тоненькая струйка, ручеек моего уходящего времени тоже когда-нибудь иссякнет. И уже другие листья вырастут на прежних ветках, и другие люди будут ходить по моим маршрутам.
В детстве я мечтал стать путешественником только для того, чтобы перемещаться по земному шару вслед за солнцем и никогда не видеть осени. Мне казалось, что только осенью люди стареют, жизнь уходит из них только осенью.
Нынче я что-то особенно запаниковал. События минувшего года не вполне утряслись в моей голове. Навязчивые образы, впечатления, сомнения преследовали меня. В одиноком сумраке моей комнаты я бесконечно, уже почти машинально тасовал их, как тасуют пасьянсную колоду карт, чтобы потом раскинуть их перед собой в новой комбинации. Но все было глухо, узор не удавался, карты не слушались меня. Мучительно досадные, нелепые и непоправимые ошибки мерещились мне везде и повсюду. Казалось, что-то безвозвратно потеряно, упущено необратимо. Сожаление, негодование и тоска не давали покоя. Мне казалось, я понемногу схожу с ума.
В институте было затишье. Институтская жизнь замирает у нас каждую осень. Все занимаются собой, своей личной, семейной жизнью: играют свадьбы, готовят детей в школы, ясли, институты, ремонтируют квартиры, пожинают плоды своих трудов и готовят их впрок к зиме: варят, солят, консервируют. Консервируют свое лето, и солнце, и смех, и любовь, чтобы потом подать к столу в маринованном виде — какая закуска! Где брали? Болгарская? Что вы, милочка, все свое, личное, своим потом и кровью — ешьте на здоровье. Прошу вас, отведайте! Отведайте грибочков, бруснички, огурчиков — свое, домашнее!
И что знаменательно, в каждом доме эти соления и варения будут иметь свой индивидуальный привкус, привкус иного семейного уклада; и сколько домов, столько оттенков.
Дом. Где он, мой дом? Я его себе не построил, не умел строить, не было навыка. Семейной жизни не учат в институтах, а учатся сами у своих родителей, этот навык передается по наследству, от отца к сыну, по цепочке. Моя цепь была уничтожена войной, я — одинокое звено неведомой мне цепи. Общество вырастило меня, воспитало и дало образование. Я был молод, красив, неглуп. Жизнь открывалась передо мной таинственная и чудесная, как торба деда-мороза. Я жадно набросился на ее подарки, все это было припрятано для меня, все было соблазнительно, и всего было вдоволь — я был завален подарками, и я упивался ими, играл и все не мог наиграться. И не заметил даже, что уже завален ими по горло и давно задыхаюсь в их густом, мощном потоке. Торба-то оказалась с секретом, взять из нее можно было только то, что тебе предназначено. Очень поздно я понял, что надо уметь выбирать, что взять из жизни можно только свое. И вот — где моя семья? Где моя единственная женщина, о которой я всегда мечтал? Я не нашел, я не узнал ее. Я завален чужими жизнями и барахтаюсь в них потерянный. Да, я растяпа, растеря, я потерял самого себя.
Чего же не хватало мне, чтобы сделать выбор, обрести почву под ногами, зацепиться за нее, пустить корни и принести свои плоды? Я был лишен традиций, родовых семейных устоев, наследственной социальной принадлежности — этих данностей, с которыми молодежь обычно сражается, но именно они и являются той плодотворной почвой, на которой может произрасти новое, современное, оригинальное. Я не помнил своего родства, я не имел его. Я получился современным и формальным, как манекен, без своего стиля и почерка, без характера.