Нравы в заведении Клавдии строгие, отношения почти чопорные. Посетители не приводят сюда друзей и знакомых: каждый, открыв это место для себя, неизбежно возвращается с робкой надеждой, что это не сон, что есть такое место, где можно побыть одному, в тишине и покое, рядом с красавицей Клавдией, ни на что не надеясь и все-таки надеясь, как в кино.
Это заведение можно назвать забытым словом — салон. И так это справедливо кажется: раз есть красавица — у нее должен быть салон…
Но тогда Егоров еще не знал ничего этого. Просто он забежал выпить стакан вина, а потом, в самой прозаической потребности, поднялся на четыре ступеньки, толкнул дверь и застыл на пороге. Картина, открывшаяся ему, была просто неправдоподобной. И за первым удивлением он вдруг страшно смутился, растерялся и приготовился бежать, когда женщина обернулась и смерила его рассеянным взглядом, но он почувствовал, что видит она его всего до дна.
— Проходите, пожалуйста. Садитесь… Меня зовут Клавдия… — бесстрастно произнесла она.
Егоров сделал шаг в сторону и сел на стул, который стоял около дверей. Он сидел, сложив руки на коленях. Почему-то ему показалось, что он в приемной ждет очереди к врачу. И люди — их было всего трое: двое пожилых что-то читали, третий, длинноволосый юнец, что-то писал в записной книжке, — они тоже, казалось, ждут очереди. Егорова они не замечали, точнее не хотели замечать, потому что не заметить его в этой полупустой комнате было невозможно. Даже ни разу не взглянули. И кто они такие, и зачем сидят тут, и зачем представилась ему эта женщина?
Между тем время шло, и никто не вызывал следующего, и молчание перестало вдруг быть ему в тягость. Гудел вентилятор, шумел внизу кабак, мелькали карты… И тогда женщина опять обратилась к нему: «Хотите мороженого?» — спросила она. Вопрос этот уже не показался ему таким странным, и он не стал ломать голову, зачем она предлагает мороженое, и уже довольно свободно и вежливо поблагодарил и отказался.
Ему вдруг стало хорошо здесь и спокойно, и он сидел и думал, что и правда, должна быть где-то такая комната, куда приходят помолчать. А если тебе хочется кого-то увидеть, он будет сидеть там и ждать тебя… И он почувствовал, что сейчас вот может даже заговорить с кем-нибудь, и, действительно, долговязый юнец вдруг уставился на него.
— Ну, чего тебе? — спросил Егоров, стараясь скрыть смущение.
— Ничего, — растерялся тот.
— Сошлось, — сказала Клавдия, опустив руки и чуть потянулась.
Этот чисто домашний жест был так уютен, что Егоров улыбнулся.
— Который? — спросил юнец.
— «Мария-Антуанетта», — отвечала Клавдия.
— Надо же, — удивился долговязый. — Этот пасьянс Мария-Антуанетта придумала перед казнью, — объяснил он, обращаясь к Егорову. — Он получается очень редко. Не чаще раза в месяц.
— Реже, — сказала Клавдия.
Долговязый кивнул и снисходительно улыбнулся.
— Ты что, баптист? — спросил он.
— Здесь собираются баптисты? — удивился Егоров.
— Есть в тебе что-то баптистское.
— Нет, — сказал Егоров. — Я не баптист.
Помолчали.
— Хочешь мороженого? — спросил долговязый. «Пароль у них такой, что ли?» — подумал Егоров и согласился.
— Клавдия, — сказал юнец, — дай нам, пожалуйста, по двести граммов.
Женщина лениво сгребла карты, открыла крышку и заглянула внутрь ящика. К удивлению Егорова, она действительно достала вазочки и круглой ложечкой стала черпать из ящика и раскладывать по вазочкам розовые шарики. Потом она принесла и поставила вазочки на столик.
— Пожалуйста, — обратилась она к Егорову. — Вы, кажется, любите клубничное?
Он тупо кивнул.
Ели молча. Это действительно было мороженое. Клубничное.
— Глупо тогда вышло? — вдруг спросил юнец.
Егоров не понял, что тот имеет в виду.
— Нет, — сказал он.
— Очень смеялись? — спросил долговязый.
— Ни капли, — сказал Егоров. Он уже понял, что его принимают за кого-то другого, и решил продолжать игру.
— Ну да, — усомнился тот. — Не смеялись?
— Ни капли, — повторил Егоров.
Юнец повеселел и вскоре ушел. А Егоров еще долго сидел, слушал гул вентилятора, смотрел на Клавдию и был почти счастлив. Это было то самое место, которое ему теперь требовалось, и он стал здесь постоянным посетителем.
Сидел здесь в глухом оцепенении, рассеянный, заторможенный и сам почти нереальный. Ел мороженое, слушал шум прибоя там внизу. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, такие же необязательные и случайные, как и посетители, что ненароком забредали сюда, едва касались его сознания. И если сидеть так долго, не шевелясь, то такая тишина, такое забвение заполняли душу, что уже невозможно было вспомнить, в каком ты времени и пространстве. Гудел вентилятор, шумел внизу странный прибой. Даже когда Клавдия на мгновение оживала, и звенела металлическими вазочками, и наполняла их странными разноцветными шариками, и поливала их ядовитым сиропом, — это воспринималось не как реальность, а как некая загадочная пантомима, в которой почему-то надо было принимать участие. Он глотал сладкие шарики, будто лекарство, будто это была плата за покой и забвение.